Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению
Но все же, видимо, не зря в портфеле Петра Арсеньевича хранилась карточка с чертежом Дуськиной малины, с упоминанием подпола и четырех спусков. И теперь Шеврикука был убежден в том, что тайники в доме на Кондратюка были прочищены Любохватом и его прихвостнями и что им и прежде было нечто известно про Петра Арсеньевича. Возможно, они пытались войти с ним в сделку или даже в долю, а потом, осердившись, устроили охоту на него и его секреты. Но опять же не все тайны были намерены им разверзнуться. Схоронения, из которых были добыты портфель Петра Арсеньевича и палка с набалдашником, надо понимать, не допустили их в себя.
Теперь Шеврикуке должно было не упустить ни единой пустяковины из бумаг и реликвий Петра Арсеньевича, каким могли быть даны разъяснения (с наводками) в документах, присвоенных Любохватом и командой. Чтобы не повторились удачливые марьинорощинские кладоискания. И по делу о взрыве с пожаром (со злостными ущербами жильцам) на Кондратюка, два, с разорением имущества Петра Арсеньевича, о ковырянии в подземном наследстве Евдокии Игнатьевны Полтьевой Шеврикука и полагал произвести доследование.
При этом о силах «Возложения» забыть.
Прежде всего потому, что сам Петр Арсеньевич, обложенный охотниками и живодерами, возможностями «отведенного ему значения» пользоваться не стал. Или они ему не помогли. К тому же неизвестно было, кто и по какой причине выписал лицензию на охоту за Петром Арсеньевичем, на воздушное убытие с Кондратюка и кто лицензии добился. Или был ею удостоен. Может быть, и не один Любохват с Продольным. Может быть, и иные заслуженно-доверенные личности. А может быть, и охотники, и кладоискатели служили сословным или историческим надобностям. Неспроста, наверное, бритоголовый боевик Любохват, ложный, то ли тамбовский, то ли липецкий дядя, объявился в коридорах Обиталища Чинов и в ночных мраках в звании уполномоченного.
Но вряд ли, подумал Шеврикука, охоту на Петра Арсеньевича затевал Китайгородский Увещеватель (или сказавшийся Увещевателем). Или его соратники. Или те, в чьем управлении пребывал Увещеватель. Какая им выгода и отрада? Флажки вокруг Петра Арсеньевича развешивал кто-то иной. Хотя как знать…
А ведь Петр Арсеньевич, уже метавшийся в облавных флажках и слышавший: «Ату! Ату его!» – пытался тихонравно высказать нечто Шеврикуке. Или он только начинал чуять приближение егерей и псов?
«Вот мы и узнаем все! – раззадоривал себя Шеврикука. – Вот мы и проверим, кто такие Любохват и Продольный, чью они лапу лижут и кому спину трут! Проверим и разберемся! И…»
Почудилось Шеврикуке: сейчас его снова ужалит пчела. Взлетела рука к левому уху. Нет, пчелы не было.
«А не вонзался ли сегодня жалом Блуждающий Нерв в шкуру Пузыря? – подумалось Шеврикуке. – Не пропорол ли ее?»
Надо было выйти на Звездный бульвар и выяснить.
«Не из-за собственных ли намерений разобраться с марьинорощинским кладом и воздушным убытием Петра Арсеньевича я вздрагиваю в ожидании новых пчелиных укусов? Ну уж нет, меня не остановишь!» – таков был сейчас упрямец Шеврикука.
Пузырь, предположим, и потревоженный Блуждающим Нервом, вряд ли куда улетел. А вот посетить Пэрста-Капсулу Шеврикука посчитал теперь делом важнейшим. Недавние свои установления отбросил, намерен был задать полуфабрикату два или три вопроса (впрочем, все же ожидал и проявления интереса Пэрста к «новым значениям»).
Пэрст-Капсула в получердачье лежал на раскладушке, будто в лечебном доме на больничной койке. Он был неспокоен, в малярийном поту, руки его натягивали драный плащ бедовавшего здесь некогда бомжа на лицо, стараясь укрыть голову, но рванина доставала лишь до глаз, испугавших Шеврикуку затуханием разума.
– Пэрст, Пэрст! – чуть ли не вскричал Шеврикука. – Ты меня видишь? Ответь мне!
Веки Пэрста-Капсулы приподнялись, смысл увиделся в его взгляде. Сам он попытался привстать.
– Лежи! Лежи! – приказал ему Шеврикука. – Что с тобой?
– Мне нехорошо, – прошептал Пэрст. – Но пройдет…
– Дать тебе что-либо охоронное? В таблетках. Или микстуру? Я найду. Или травы? Я сейчас же…
– Не надо, – покачал головой Пэрст. – Ни химию. Ни травы. Они не для меня.
– Может, что-либо у Мельникова? Ты же отчасти создание его лаборатории…
– Ни в коем случае! – скривился Пэрст. – Пройдет само…
– Приболел? – осторожно спросил Шеврикука. – Или… ранен?..
– Исход энергии, – выдохнул Пэрст-Капсула. – Томление всей сути…
– Опять?
– Опять…
– Но все-таки что-нибудь надо принять… для поправки здоровья…
– У меня не здоровье… – чуть ли не обиженно прошептал Пэрст-Капсула. – Я говорил вам… У меня состояние… Оно удручено… Но все пройдет само… Вы идите… У вас дела… Но сегодня я не сумею вам пособить… Я в сентябре… Нет, в октябре… Или вы хотели о чем-то спросить меня?
– Я хотел… Но это пустяк… Возобновится состояние, спрошу. А скорее всего – забуду… Но тебе-то надо помочь. – Теперь Шеврикука говорил строго. – Непорядок, если в моих подъездах кто-то хворает… Мне не по себе… Может, чаю горячего с малиновым вареньем? Или с медом?
– Не обижайтесь… Я не капризничаю… Я справлюсь сам… А те две вещицы… Нет! Нет! Ничего! Ничего…
– Ничего так ничего, – сказал Шеврикука и покинул получердачье.
Свидание с недужным опечалило его. Но печаль эта тут же вызвала и недовольство Шеврикуки – экий он чувствительный и сострадательный. Вид Пэрста-Капсулы и вправду был нехорош. В останкинской своей жизни полуфаб и подселенец, специалист по катавасиям и добычам реликвий позволял себе быть и щеголем. То франтил в жару в бурках, отделанных кожей, то украшал себя камуфляжными нарядами, ковбойскими сапожками и фетровой шляпой. Благоухал одеколонами «Полет», «Шипр», а в особо календарные дни и «Тройным», проявил себя чистюлей, яро вспоминая об осквернении закладочной капсулы тремя грубыми и вонючими строительными мужиками. В получердачье же сегодня он походил на ночлежника с Хитрова рынка или на сахалинского колодника. Лежал лохматый, заросший бледно-русой щетиной (а прежде он вроде бы на щеках и подбородке ее не имел), белье же его виднелось из-под рванины плаща-покрывала – нестираное, в дырах, несвежее. И совершенно удивило Шеврикуку то, что Пэрст-Капсула носил кальсоны. Вид Пэрста удручил Шеврикуку, разжалобил его, вызвал чувство вины перед существом, несомненно, лишенным важного в жизни, по признанию самого Пэрста, недосотворенным или сотворенным «не так», – породил желание отнести страдальца к целителям. Или хотя бы пропарить его и напоить водкой с перцем. Однако Пэрст-Капсула остановил его или даже осадил его, проявив, возможно, высокомерие и гордость. И снова были произнесены слова о томлении всей сути, некогда вызвавшие иронию Шеврикуки или хотя бы его улыбку снисхождения, ныне же прозвучавшие с ощутимой высоты, Шеврикуке как бы и недоступной. Беззвучно прошелестели и слова: «Вам этого не понять. Вам этого не дано…»
«Ну не понять и не понять. Не дано и не дано! – ворчал про себя Шеврикука. – Стало быть, без наших отваров и микстур восстановит силы. Прекратит исход энергии и ублажит всю свою суть, отменив в ней томление».
А не валяет ли Пэрст дурака? Не валяет ли дурака с ним, Шеврикукой? Не мнимый ли больной полуфаб-подселенец? Не разыгрывает ли он из себя опасно воспаленного, не с презрительной ли гримасой натягивал он арестантские кальсоны с немытыми завязками, чтобы комедия выглядела убедительнее?
И не привинчивали ли набалдашник с янтарными вкраплениями в летающих палатах Бордюра, не сам ли Бордюр сочинял-мастерил «Возложение»?
Нет, сомнения пусть остаются, убеждал себя Шеврикука, а «Возложение» – не изделие Отродий Башни. С этим он и будет жить.
И не стоило подниматься в получердачье. Сам же уговаривал себя держать Пэрста-Капсулу в отдалении. И поплелся вверх. И не поплелся, а поспешил. Вот и благодари себя…
«Вы идите… У вас дела… Но я сегодня не сумею вам пособить…» не сумеет. И замечательно! А поднимался он, Шеврикука (не рассчитывая, впрочем, на то, что Пэрст-Капсула будет непременно ожидать его посещений, а не пожелает кушать мороженое в компании сверловщицы со смышленым лицом), чтобы все же спросить полуфабриката о… Не спросил.
Теперь знал. Пэрст-Капсула догадался, о чем его хотел спросить Шеврикука. Но отвечать на непроизнесенный вопрос намерений не проявил.
А не Блуждающий ли Нерв «ужалил» Пэрста-Капсулу и произвел в нем томление всей сути? Лихорадки и Блуждающий Нерв очень беспокоили или даже пугали Бордюра. Похоже, и досаждали Отродьям. Молниеносный исполнитель Б. Ш., Белый Шум, полагал Шеврикука, при знакомстве с Лихорадками мог потерять (хотя бы на время) боевой пыл. Но, судя по одеяниям Пэрста-Капсулы и его щетине, интересующий Шеврикуку немощный и неподъемный улегся на раскладушку до прилета в Землескреб Блуждающего Нерва. А не видел Пэрста-Капсулу Шеврикука дня три. Если не больше.
