Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы - Эдвард Гамильтон Уолдо
Три вертикальные золотистые планки возле постели обеспечивали регулировку света: поместив руку между первой и второй, можно было усилить или ослабить освещение, между второй и третьей – поиграть цветом. Подобный же механизм располагался возле двери, точнее – стены, в которую была встроена раздвижная дверь; ее можно было открыть и закрыть, изобразив рукой соответствующий жест напротив специальной панели, расположенной на ее поверхности. Стена возле постели наклонялась внутрь комнаты, и во всем помещении не было ни одного прямого угла.
Чарли по достоинству оценил умную предусмотрительность своих хозяев, предоставивших ему полное уединение: ему нужно было прийти в себя, а терзавшие его сложные переживания, где чувства благодарности и одиночества перемешивались со злостью, страхом, любопытством и раздражением, представляли собой такой коктейль, что, конечно же, необходимо было время, чтобы дать ему успокоиться.
К тому, что с ним произошло, Чарли отнесся легко – к этому располагала темнота, царившая в комнате. Да, он расстался со своим миром, ну и бог с ним! Так или иначе, там ему все порядком надоело, и, если бы у него была возможность вырваться оттуда живым, он бы ей давно воспользовался.
Что и случилось.
Хотя, с другой стороны, интересно узнать, что там осталось. Не было ли у них большой войны? Кто теперь живет в Тадж-Махале – термиты или альфа-частицы? Получилось ли у того клоуна, не дай господь, выиграть президентские выборы?
– Мама! Ты уже умерла?
Папаша Чарли был так горд, что у него родился сын, что посадил в его честь секвойю. Выращивал из семечка. Представляете? Секвойя в Вестфилде, штат Нью-Джерси! Посадил именно тогда, когда вокруг возводились новостройки. Возводились, что называется, тяп-ляп, все на соплях – так, чтобы успеть прийти в негодность лет за десять до того, как истечет срок ипотеки. Чарли так это себе и представил – трехсотфутовое дерево, возвышающееся над развалинами их дома. Да и папаша – самым беспардонным образом откинул коньки, не получив страховки и оставив дела в таком беспорядке, что матери пришлось, распродав то, что у них оставалось движимого и недвижимого, убираться восвояси.
А когда Чарли стукнуло семнадцать, он, ведомый неизвестно чем, вернулся в эти места – это было нечто вроде паломничества. И хотя Чарли не помнил отца, но, найдя дом, который тот когда-то строил и который теперь превратился в трущобу, он подошел к отцовской секвойе, почему-то тронул ее кору обеими ладонями и сказал: «Все отлично, пап!» Ведь мама, пока был жив отец, не знала ни забот, ни хлопот, и, если бы он не умер так внезапно, жизненные беды по-прежнему обходили бы ее стороной. И она свято верила, что после своей смерти муж был прекрасно осведомлен о вставших на ее пути трудностях, о тех унижениях и бедах, которые на нее свалились, и что теперь она чувствует себя как самая обычная женщина, из которой ее мужчина день за днем вышибает любовь и способность терпеть. А потому, по каким-то не до конца ясным для себя причинам, Чарли и решился сказать дереву то, что сказал, как будто его отец после смерти превратился в некое подобие долбаной дриады и поселился в этом дереве. Воспоминание было не из самых вдохновляющих, но Чарли помнил… Помнил.
Наверное, сейчас это дерево стало огромным. А может быть, и умерло, если прошло слишком много времени. Если Рыжая из Техаса превратилась в пожилую старую мадам с бородавкой на носу и живет где-нибудь в пропахшем нефтью портовом городе, то секвойя наверняка вымахала футов на двести пятьдесят, если не больше. А если Руфь (а что, интересно, произошло с Руфь, черт побери?) уже умерла, то дерево это могло стать самым большим объектом во всем штате Нью-Джерси.
Ну что ж, теперь он по крайней мере знал, что ему нужно выяснить в первую очередь. А именно, как далеко его занесло в будущее. Хотя, большой разницы нет. А что, если прошло всего лет двадцать, и мир, став пусть и чуточку более враждебным, все-таки сохранил свои основные черты – как мир, в который попал Рип ван Винкль? Да ничего! Да если и сотня прошла, а то и тысяча – какая разница? И все-таки неплохо узнать, куда его забросило.
И вторая вещь имела отношение к нему самому, Чарли Джонсу. Насколько он понял, здесь нет никого, кто хоть как-то был бы похож на него, Чарли. Здесь только эти… ледомцы. Но кто они такие?
Когда-то давно он вычитал в одной ученой книжке по антропологии – кажется, у Руфь Бенедикт, – что такие вещи, как язык, религия и социальные навыки не передаются с генами. То есть вы можете взять младенца любой расы, любого цвета кожи, из какой угодно страны, поместить его в любое окружение, и он вырастет абсолютно похожим на людей той местности, где оказался. А потом Чарли попалась статья, где та же самая идея разворачивалась на материале всей человеческой истории. Автор предполагает: возьмите египтянина эпохи фараона Хеопса, поместите его в современную Норвегию – он и вырастет норвежцем, способным выучить азбуку Морзе, да еще и с предрассудками относительно шведов. И все это вело к следующему: самые аккуратные исследования, проводившиеся наиболее ответственными и непредвзятыми учеными, не смогли обнаружить в истории современного человека никаких следов эволюционного развития. Нет, дело не в том, что человек вышел из пещер и построил весьма сложную цивилизацию – на это потребовалось всего тридцать тысяч лет, сущие пустяки! Если взять небольшую группу современных детей, обучить их базовым приемам добычи пропитания и отправить куда-нибудь подальше, в дикие места, через те же тридцать тысяч лет они заново отгрохают такую же цивилизацию, как наша.
Но ледомцы явно отличались от homo sapiens, причем не только и не столько в социальном и культурном отношении (как, например, отличаются друг от друга австралийский абориген и топ-менеджер крупной американской корпорации), сколько в физическом. А это говорило о произошедшем эволюционном сдвиге, не менее значительном,
