Коста Канделаки - Рецидив жизни
Когда возвращаюсь в комнату, Аня лежит на диване. Обнаженная.
- Иди сюда, - жестикулирует она и на глазах ее снова выступают слезы, теперь — стыда.
- Бессмысленно, - отвечаю я. - Ничего не получится, ты же понимаешь.
- Иди сюда!
Я подхожу, присаживаюсь рядом, пытаюсь втолковать ей, что...
Но она останавливает мои руки, начинает лихорадочно расстегивать мою рубаху.
Я раздеваюсь, ложусь рядом. Я не чувствую ее. Точно так же, как не чувствую дивана, своей наготы или желания обладать ею.
- А вдруг получится, - частит она так, что я едва успеваю следить за ее руками. - Вдруг! И мы оживем... Представляешь? У нас на курсе была одна девочка... больная. У нее было что-то с ногами, она почти не ходила. Врачи говорили ей, что ей нужен... нужен партнер, а еще лучше — родить. И тогда все у нее пришло бы в норму. Но парни даже не смотрели в ее сторону, потому что она была очень толстая и совсем некрасивая... Вот... Представляешь, что мы с тобой после этого вдруг — раз, и оживем! А?!
- Ты все еще веришь в сказки, - отвечаю я. - Только в сказке мертвая царевна оживает от поцелуя.
- Ты злой, - она отворачивается, кусает губу, плачет.
- Не плачь, - я глажу ее по волосам.
Бедная девочка! Такая живая, такая теплая и... Очнуться однажды в сером холодном мире, где нет ни цвета, ни запаха, ни вкуса, ни радости, ни любви!..
- Обними меня, - просит она.
Я обнимаю ее, осторожно прижимаю к себе, боясь переусердствовать. А она припадает губами к моим губам.
Я отстраняюсь, чтобы видеть ее всю, целиком. Любуюсь ее небольшой грудью, плоским животом, стройными бедрами. Я как последний идиот, кажется, сам поверил в чудеса и жду, что сейчас возникнет между ног знакомое тяжелое напряжение, пытаюсь раззадорить себя, представляя вкус ее сосков, представляя ее живой и теплой.
Но разумеется, ничего не происходит, и ничего, кроме эстетического удовольствия, созерцание ее красивого тела мне не дает.
Тогда я снова прижимаю ее к себе. Она прячет лицо у меня на груди, и я чувствую, как сотрясаются ее плечи в беззвучных рыданиях.
А я глажу и глажу ее по голове, и знаю, что она ничего не чувствует...
А знаешь, бог, ты все-таки жесток! Ты порядочная сволочь, если вдуматься!
14
Мы уходим с дачи, когда солнце уже садится за горизонт. Ночью идти будет безопасней – нет шансов нарваться на полицейский патруль, да и просто на веселых ребят, которых в районе Березняков всегда хватало.
В город мы входим еще затемно, и это тоже хорошо, потому что и в старой маминой болоньевой куртке, в платке на голове, Анна выглядит не менее экстравагантно, чем в одной изодранной и наверняка грязной блузке посреди марта месяца.
- Ну что? - спрашиваю я ее, остановившись на перекрестке, под светофором, безостановочно мегающим своим серым глазом. - Куда ты идешь?
- С тобой, - отвечает она.
- Я иду домой. А ты не надумала?
- Нет. Тогда я подожду тебя где-нибудь. Ты вернешься?
- Думаю, да.
- Если не уверен, то убей меня прямо сейчас. Ты обещал.
Шантажистка...
- Вот что, - говорю я. - Ждать тебе негде, да и незачем. Пойдешь со мной.
- Нет.
- Да.
Я беру ее за руку и сворачиваю на Победы.
На городских улицах снег уже почти сошел. Еще очень рано, поэтому только пепельно-серые столбы света от фонарей да мигающие тут и там светофоры напоминают, что, в отличие от нас, этот город пока еще жив.
Я прохожу мимо знакомой с детства витрины гастронома, сменившего за мою жизнь пяток названий и десяток хозяев, и сворачиваю в наш вечно темный двор.
- А ты где жила... живешь? - остановившись, спрашиваю я у Анны.
Она недоуменно кивает на мой дом:
- Здесь.
- В смысле?.. Ты хочешь сказать, что живешь в моем доме?
- Это и мой дом, - улыбается она. - Я живу в первом подъезде.
Невероятно!
Живешь с человеком на расстоянии двух подъездов и даже не подозреваешь о его существовании. А чтобы с этим человеком встретиться, нужно умереть, воскреснуть и попасть в лагерь для рецидивистов!
- Давай, я отведу тебя домой? - предлагаю я.
- Нет! - лицо ее передергивается мучительной судорогой. - Я не могу! И не хочу.
Вот и я бы тоже не должен. Но я, сволочь, пойду. Хотя отчетливо представляю, чем все может закончиться.
Я беру девушку за руку и веду за собой.
Мы поднимаемся на третий этаж, и я с тоской замираю перед моей дверью.
Ключей у меня нет. У меня вообще ничего нет, не осталось ни единой вещи из прошлой жизни – что-то забрали себе задержавшие меня менты, что-то ухватили принимавшие меня в лагере вояки. Остальное выбросили там же.
Несколько раз я подношу руку к звонку и отдергиваю ее в последний момент, когда палец уже готов коснуться кнопки.
Анна тянет меня за рукав.
- Пойдем? - кивает она вниз.
Я знаю, что мне лучше послушаться девушку, чье, даже мертвое, сердце добрее и деликатней моего. Но я поднимаю руку и вдавливаю кнопку звонка до упора – раз, два, три...
Проходит не знаю сколько времени, прежде чем дверной глазок чуть меняет цвет на более светлый – в коридоре включили свет.
Потом этот светло-серый лучик перекрывается разглядывающим меня глазом.
Наконец, дверь распахивается, и я вижу отца. Он стоит в одних трусах и очумело-недоверчиво смотрит на меня.
- Сергей?!
- Здравствуй, пап! - жестикулирую я.
- Сергей? - повторяет он, оглядывая меня с головы до ног.
- Ну да, не похож?
- Ты почему не разговариваешь? - недоумевает он.
Без очков отец не может как следует меня рассмотреть, он щурится и наклоняется вперед, вытягивая шею.
- Не могу, - отвечаю я. - Можно войти?
Отец растерянно оглядывается, словно спрашивает совета у двери в комнату, трет подбородок ладонью. Потом произносит что-то.
- Пап, я очень плохо слышу. Говори со мной как с мамой.
- Где ты был? - жестикулирует он.
За тридцать пять лет жизни с мамой он так толком и не выучил язык жестов.
- Давай, я войду и все тебе расскажу, - говорю я. - Мама проснулась?
- Мама? - срывается он на голос, потом, спохватившись, снова переходит на язык глухонемых. - Нет, сынок, мама... Ты же ничего не знаешь... Где ты был столько времени?
- Пап, можно мне войти?
Он снова оглядывается на дверь, неуверенно почесывает белую грудь с редкими волосами.
- Сынок... Мама-то, она... Она ведь умерла, сынок.
Что говорит этот человек? За тридцать пять лет он так и не выучил толком язык своей жены!
- Мама – что? - переспрашиваю я. - Говори правильно, пап!
- Я и говорю, - дергает он бровями.
Пережде, чем он успевает продолжить, дверь из комнаты открывается, и в проихожую выглядывает заспанное толстомясое лицо неизвестной мне женщины.
Отец вздрагивает, оглядывается на нее, смущенно ссутуливается.
- Сынок, это... Это Надя.
- Что происходит, отец? Где мама?
- Ну так я и говорю, сынок... Мама умерла. Уж два месяца как.
- Кто это? - хрипит тетка сонным голосом.
Отец поворачивается к ней, быстро что-то объясняет.
- Так он же мертвяк! - восклицает женщина, показывая на меня пальцем.
- Отец, где мама? - спрашиваю я, когда он оборачивается и смотрит на меня, подслеповато щурясь, пытаясь, наверное, определить признаки мертвеца на моем лице.
- Не знаю, - отвечает он, сторонясь и чуть прикрывая дверь. - Не знаю. Ее забрали.
- Кто забрал? Куда? - я уже знаю ответ, он может не отвечать.
- Ну, кто... Она ожила и... Она так страдала!.. Я позвонил... А ты, сынок? Ты как?
Тетка, которая неуверенно жмется в проходе, кричит, разглядев за моей спиной Анну:
- Он еще и девку мертвую с собой притащил! Что ты с ним стоишь, Коля? Посмотри на его лицо, он же сейчас бросится на тебя!
Отец заглядывает за мое плечо, еще больше прикрывает дверь.
- Сынок, правда, что ли?.. Ты что, тоже умер?
- Меня убили, - говорю я.
- Убили?.. Кто?.. Мы ничего не знали. Мама все плакала по тебе...
Неужели он сдал ее? Неужели этот сморчок просто позвонил и вызвал труповозку?!
Отец стоит, переминаясь с ноги на ногу на холодном линолеуме – жалкое белопузое бестолковое чмо в полосатых разношенных трусах. А из-за его плеча выглядывает толстая тетка с лицом прожженной вокзальной буфетчицы и что-то бубнит ему на ухо.
Два месяца, сказал это дрищ. Два месяца, как мамы нет.
- От чего она умерла? - спрашиваю я.
- Не знаю, сынок. Просто упала на кухне, и все. Не знаю, сынок.
- Какой я тебе сынок! - бросаю, поворачиваясь к лестнице.
Когда на площадке я оглядываюсь, дверь уже закрыта.
Анна догоняет меня, берет за руку, заглядывает в глаза.
Что она может увидеть в моих мертвых глазах!
Значит, мама тоже попала в лагерь. Возможно, в тот же, где держали и меня. Возможно, она все это время была в соседней камере.
Правда, на север от города был построен еще один лагерь, специально для рецидивистов. Может быть, она попала туда.
- Я должен найти ее, - говорю я.
- Где? - безнадежно разводит руками Анна.
- Я должен! - повторяю я.
Она пожимает плечами, а по щекам ее скатываются две слезинки.
