Алекс Адамс - Еще жива

– Потому что вам это уже снилось раньше?

Он неохотно улыбается. Его темные глаза серьезны.

– Много раз. И всегда одно и то же. Когда я оборачиваюсь, меня оглушает звук одиночного выстрела. Красные пятна на ее животе. Они быстро расходятся, и вскоре она вся в собственной крови. Я подбегаю, подхватываю падающую женщину, но слишком поздно. И я беспомощен.

– Человек, который всем может помочь, беспомощен, – констатирую я.

– Не всем, – улыбаясь, возражает он. – Не могу помочь тем, кого показывают в телевизионных реалити-шоу.

Солнечный свет – вот чем он пахнет. Я закрываю глаза на одно мгновение – и оказываюсь во дворе моей бабушки среди свежевыстиранных простыней, сохнущих под высоким летним солнцем. Снова открыв глаза, я вижу, что он смотрит на меня. Спрашиваю:

– И что это, по-вашему, значит?

Пожимая плечами, он тыкает в кнопку «стоп», и лифт возобновляет движение.

– Ничего, просто сон.

На плоскости его щеки обозначается ямочка.

– Если только это не что-либо другое. У меня для вас задание. Проявите во сне инициативу. Возьмите вазу в руки и посмотрите, что у нее снизу.

– Допустим, я это сделаю. И что?

– Тогда я приглашу вас на ужин.

Несомненно, именно этого я и хочу.

Лифт останавливается, заставляя нас слегка покачнуться. Доктор Роуз продолжает на меня смотреть в ожидании ответа.

Слова будто застряли у меня в горле, затем с трудом вырываются наружу.

– Мне очень жаль, – говорю я, – но это едва ли приемлемо. Однако если завтра наступит конец света, имейте в виду, я буду жалеть о том, что не приняла приглашение.

Но на следующий день конец света не наступил. Не наступил и через день. А через шесть месяцев человечество было уже слишком поглощено своим стремительным исчезновением, чтобы переживать из-за отвергнутых приглашений на свидание.

День тянется мучительно. Каждый последующий час тяжелее предыдущего. Теоретически, по мере приближения к Бриндизи все должно быть наоборот, но, как и любая теория, этой тоже нужно пройти испытание практикой.

Когда я говорю об этом Лизе, она спрашивает:

– А что в Бриндизи?

– Корабли. Точнее, корабль. «Элпис».

– Я могу поехать с тобой?

Утром ее глаза казались остекленевшими, но сейчас она свежа и бодра. В треугольном вырезе ее футболки видны выпирающие ребра – словно ксилофон, обтянутый кожей. Мои точно такие же под дождевиком.

– Если хочешь.

Правда, мне пока не приходило в голову, куда бы она могла податься без меня.

– Я на это рассчитываю.

– Ура! – Она хлопает в ладоши. – А куда идет корабль?

– В Грецию.

– И зачем тебе нужно в Грецию?

– Потому что там мне надо кое с кем встретиться.

Она обдумывает сказанное несколько секунд.

– А если его там не будет?

– Будет.

– Но если все же нет?

– Будет.

– Будет, – повторяет она.

У Бена воспаленные глаза, с покрасневшего ободка левой ноздри каплей свисает сопля.

– Ты видела Стиффи?

Сейчас 2:53 ночи. В последние пять часов я не видела ничего, кроме своих сумбурных снов. Пытаюсь сосредоточиться. Когда я в последний раз видела его кота? В тот вечер, когда приходил Джеймс? Это было два, нет, три дня назад. Видела ли я мармеладного котика с тех пор?

– Он пропал?

Идиотский вопрос. Конечно, он пропал, иначе Бена сейчас здесь не было бы. Но сон наполнил мой мозг туманом, который еще не полностью рассеялся.

Бен вытирает под носом рукавом и плотнее запахивает свою извечную вязаную коричневую кофту на своем тощем теле. Сейчас я замечаю, что он очень бледен, и не только от яркого света в прихожей.

– Ага, уже пару дней нет. На него это не похоже, правда?

– Далеко от своей кормушки он не уходит.

– Ага.

Мне жаль Бена, Стиффи – все, что у него есть.

– Хорошо, я поищу его. Через несколько часов мне уже вставать на работу, но вечером мы будем вместе его искать.

– Правда?

Я стараюсь его ободрить, и вскоре Бен уходит. Сон не возвращается, в эту ночь уснуть уже не удается. Пятница, последний день рабочей недели. Сегодня вечером я увижу доктора Роуза. А это значит, что я видела Джеймса три дня назад, а не два.

Пар поднимается над чашкой в моих руках, образуя тонкую дрожащую преграду, отделяющую меня от доктора Роуза. Он смотрит на меня, но не как на женщину – как на пациента. Между нашей прошлой встречей и нынешней он повернул невидимый переключатель, и теперь каждый из нас опять играет положенную ему роль. Я этому рада. Действительно рада. Потому что я люблю эти пятничные вечера и хочу увидеть его в следующий раз. И через раз.

– Почему вы этим занимаетесь?

Мои мысли отвлекаются от кофе.

– Почему я занимаюсь уборкой?

Он кивает.

– Поверите ли вы мне, если я скажу, что люблю физическую работу?

Секунды тикают, он молчит. Он не двинется дальше, пока я не позволю ему исследовать эту часть моей личности.

– Потому что, когда умер Сэм, я поняла, что жизнь очень коротка и что я больше не желаю тратить ее на то, что мне не по душе. Поэтому я нашла работу уборщицы, не требующую от меня больших умственных усилий, причем с достаточно высокой оплатой и приличными условиями. Она дает мне возможность обдумывать, что делать дальше, куда пойти учиться. И меня это устраивает. К тому же налицо немедленный результат: что-то было грязным, затем стало чистым.

– И кем бы вы хотели стать в дальнейшем?

– Хочу стать счастливой.

– Я бы хотел это видеть.

– Что случилось с твоими друзьями? – спрашивает Лиза.

– Умерли.

– Мои тоже.

И чуть позже…

– Ты думаешь, для них это лучше?

– Иногда.

– Почему?

– Потому что не каждый может с этим совладать.

– Но мы ведь можем.

– Мы делаем все, что в наших силах.

– Как ты думаешь, что с нами будет?

– Я не знаю, – отвечаю честно. – А ты что думаешь?

Она пожимает плечами.

– Думаю, что я скоро умру. Мне страшно. А тебе страшно?

– Иногда. Но я стараюсь на этом не зацикливаться.

Импровизированная трость Лизы беспрерывно постукивает, помогая ей одолевать милю за милей. Мозоли на моих подошвах и пятках превратились в твердые мясистые шишки.

– Ты когда-нибудь была влюблена? – спрашивает она.

– Да.

– И как это?

– Захватывает дух и приводит сердце в трепет.

– А я никогда не была влюблена. По крайней мере я так думаю. Был у меня бойфренд Эдди. По-настоящему бойфрендом он, вообще-то, не был, скорее просто друг. Он поцеловал меня один раз, а после этого больше ни разу со мной не заговорил. Я проплакала целую неделю. Как ты думаешь, это была любовь?

– Может быть. Только ты можешь знать это наверняка.

– Я думаю, это не было любовью. Надеюсь. Но также надеюсь, что это была любовь. Потому что я не хочу умереть, не влюбившись хотя бы один раз.

Джеймс сидит на софе и, откинувшись на спинку, сосредоточенно изучает учебник размерами больше, чем его голова.

– Ну и что ты думаешь, Человек дождя?

Я смеюсь.

– Боже мой, ты не можешь его так называть.

– Очень даже могу. – Джеймс подмигивает мне.

Рауль оборачивается ко мне от вазы и улыбается такой ослепительной улыбкой, что я вспоминаю о солнцезащитных очках.

– Я знаю, как они меня называют за глаза. Могло быть и хуже. Как у Джеймса.

Джеймс пожирает Рауля глазами каждый раз, когда отрывается от книги. Отчасти похотливо, отчасти восхищаясь квалификацией молодого коллеги.

Рауль не обращает на это внимания.

– Она, должно быть, древнегреческая.

Джеймс вскидывает голову, как попугай.

– Именно это я и сказал.

– Но из какой эпохи? – произносят они одновременно.

– Похоже на недостающее звено, – заявляет Рауль, – связывающее два исторических периода.

Рауль потирает пальцами свои тонкие губы.

– Напоминает одну вещь, которую я однажды видел. Правда, только на картине, и художник был не грек. Ящик Пандоры.

– Вот! – произносит Джеймс так, будто это дает ответ на все вопросы. – Ева из греческой мифологии. Вы, женщины, чрезмерно любопытны.

Я слышала историю о женщине, которая открыла ларец и выпустила все беды, тут же накинувшиеся на мир. Однако я не улавливаю связи между этой легендой и моей вазой.

Рауль правильно прочел мое смущение.

– Все дело в одной маленькой ошибке, вкравшейся в перевод произведений Гесиода[15]. То, что обычно считают ларцом, в действительности является вазой. Зевс одарил ее простой вазой, наподобие тех, в которых хранят еду или кости…

– Вроде оссуария[16], – вворачивает Джеймс.

– …а затем запретил ей открывать крышку.

Мы все смотрим на вазу, на ее крышку, тщательно запечатанную по краю воском.

– Естественно, она открыла ее, – говорит Джеймс. – А кто бы не открыл?