Андрей Валентинов - Нуар
Еле заметно шевельнулись губы:
— «Черный человек! Ты прескверный гость…»
С висков исчезла седина, разгладились морщины на лбу, со щеки пропал старый шрам, полученный еще в 1919-м. На миг подумалось, что Черный человек в зеркале — не слишком удачно слепленный гомункул из реторты провинциального алхимика. У заказчика не оказалось хорошей фотографии, пришлось брать старую, с густой ретушью.
Стараясь не испугаться, Ричард Грай снял плащ, аккуратно повесил в шкаф при двери, затем принялся расстегивать пуговицы пиджака. Не торопился, нарочно тянул время.
Рубашка…
Пальцы скользнули по коже, замерли. Странно, что об этом не подумалось сразу, еще на корабле, когда он пытался понять, как и почему вернулся в мир. Люди не всегда гибнут на войне, не всегда умирают от ран, даже если по ним стреляют в упор, не жалея патронов. Порой они возвращаются, но…
«Zerstöre den Abschaum, Hans!..»[8]
Шрамов не было. Гладкая ровная кожа — чужая, из реторты. Сколько было пуль? Он успел почувствовать три, задохнуться от боли, в последний раз открыть глаза…
«Zählebig!»[9]
Потом, вероятно, была четвертая, последняя, но Ричард Грай ее не помнил. Следовало проверить еще один шрам — на правом плече, старый, почти исчезнувший, но бывший штабс-капитан этого делать не стал. Прошел к креслу, бросил на стол коробку папирос, с силой провел ладонью по затылку. Рука потянулась к коньячной бутылке. Замерла. Легче все равно не будет.
Он выключил свет, оставив лишь маленькое бра над кроватью, сел в кресло и вытянул ноги, жалея, что не догадался снять ботинки. Затем зажег папиросу и, резко затянувшись, поморщился, едва сдерживая кашель. Почему-то подумалось, что приговоренных к смерти лечат — и только потом убивают, уже при полном здравии. Пустая гостиница внезапно показалась ловушкой, гигантской мышеловкой.
— Прорвемся…
Он заставил себя думать о другом, пусть и не столь важном. Опустел не только отель, но и весь город. До войны Эль-Джадира считалась тихим местом. В начале века французы начали строить военный порт, потом бросили, и корабли-стационары ушли в Касабланку. После Первой мировой в городе, если не считать местных арабов и берберов, оставались только рыбаки и немногочисленные пенсионеры-рантье, привлеченные здешней дешевизной. Потом сюда добрались несколько эмигрантских семей из России, а в середине двадцатых вновь оживился порт. Тогда-то и попал в Эль-Джадиру Жан Марселец — соблазнился заработком, очень неплохим, если сравнивать с метрополией. Но город все равно оставался незаметной тенью шумной Касабланки. Когда Ричард Грай, подданный Государства Алеппо, решил приобрести дом, покупка обошлась в смешную сумму. Ненамного дороже стоила аптека в самом центре, рядом с цитаделью. Марселец, когда они познакомились, был уверен, что в такой глубинке серьезные дела не делаются. Парень мечтал о славе Аль Капоне, собираясь перебраться в Касабланку, а то и вообще за океан. Даже когда немцы напали на Польшу, война не воспринималась здесь всерьез. Слишком она далеко, за пустыней, за океанскими волнами.
Первые беженцы из Европы поселились в отеле «Южный Риц» под новый, 1940-й год.
Весной 1943 года Ричард Грай купил в билет в кинотеатр «Эрколь», где крутили «Касабланку» с Богартом и Бергман. Он шел на сеанс, прекрасно зная, что увидит. Хотел просто вспомнить, отдохнуть. «Рlау it again, Sam!» Зал был полон, люди смотрели, затаив дыхание, но бывший штабс-капитан вдруг понял, что фильм ему совершенно не нравится. Поразился, принялся всматриваться, вслушиваться в каждую реплику, в каждое слово. Это была какая-то другая «Касабланка» — не та, что в давние годы он видел на экране монитора. Хэмфри Богарт, как и полагалось, курил сигарету и хмурил брови, Ингрид Бергман демонстрировала левый профиль, пропущенный через рассеивающий фильтр… Однако Ричард Грай замечал совсем иное. Его не смущали картонные декорации и неудачно подобранные костюмы. Это всего лишь кино, где актеру приходится становиться на табурет, чтобы взглянуть партнерше в глаза.
Просто все было не так. Совсем не так.
Ложь он почувствовал в первые же секунды, слушая суровую речь диктора, повествующего о великом Исходе из оккупированной Европы. Тысячи беглецов через Марсель и североафриканские порты стремились в вожделенный Лиссабон, дабы попасть на корабль, идущий в землю Свободы. Иной цели у страждущих не было и быть не могло. Единственное препятствие, страшное и непреодолимое — отсутствие транзитных виз. О, эти визы — в белом конверте, спрятанные под крышкой рояля…
Америка, Америка! Голливуд, Голливуд…
Ричард Грай и сам прошел весь долгий путь — от замершего в ожидании врага Парижа до африканских песков. Из французской столицы уходили и уезжали тысячи, но до моря добрались не все. Бензин кончался, иссякали силы, к тому же немцы все-таки остановились, оставив побежденным клочок свободной земли. Уезжать из страны решились немногие, слишком напуганные — или твердо знающие, что оставаться нельзя. Почти все были эмигрантами, искавшими убежище в Belle France и теперь принужденные к новому бегству. Но корабли из Марселя ходили редко — на море тоже была война, Испания наглухо закрыла границу, французские же власти, быстро опомнившись, начали аресты, сотнями отправляя «подозрительных иностранцев» за колючую проволоку.
Тот, кто все-таки добрался до Касабланки, уже не думал ни о какой Америке. Куда важнее было не умереть от голода и начавшихся эпидемий. Тогда-то в Эль-Джадиру и прибыли первые гости. Здесь, в старом тихом городе, было спокойнее и сытнее.
Запас лекарств в аптеках исчез через неделю. Жан Марселец достал бумажник и выложил на стол проспоренный франк.
Все прочее в фильме тоже годилось лишь для Голливуда. Бесстрашные подпольщики-антифашисты дружными стаями бороздили экран, и у каждого непременно имелась заветная карточка с Лотарингским крестом. Немец-злодей, отчего-то в форме Люфтваффе, мог лишь сердито каркать и размахивать худыми руками.
Ричард Грай невольно улыбнулся. Настоящее подполье, что в Эль-Джадире, что в Касабланке, вело себя куда как смирно. Лишь некоторые энтузиасты, проявив прыть, решили отличиться. Поводом стала обычная скрепка для бумаг, цепляемая на лацкан пиджака или на воротник платья. Этот скромный знак должен был символизировать протест и решимость бороться с врагом. Моду ввели норвежцы — на их далекой родине скрепка стала непременной принадлежностью каждого патриота.
Пару дней в канцелярских магазинах царило оживление, молодые люди цепляли «знак Свободы» и ходили по улицам с задранными носами. А потом прошла первая облава. Изловленных «скрепочников» по доброй французской традиции «пропустили через табак», не жалея каблуков и дубинок. Тех же, кто пытался возмущаться, вывезли за город и выбросили посреди пустыни.
«Сюрте», службы не забыв, быстро навербовала агентуру среди беспомощных и беззащитных беженцев. Местные французы предпочитали ни во что не вмешиваться, арабы же посчитали беглецов своей законной добычей. Сперва наркотики, затем покупка за бесценок белых рабынь…
Немцы тоже не дремали, прислав своих «наблюдателей». Те, что разместились в порту, носили штатское, остальные щеголяли в мундирах. Вскоре выезд из города был запрещен, даже в Касабланку требовался пропуск. Нескольких нарушителей из числа эмигрантов задержали и куда-то увезли. А потом начались аресты евреев.
Ричард Грай честно досмотрел фильм до конца. На экране была красивая сказка. Он пожалел, что пришел в кино.
Крупный план. Эль-Джадира.
Май 1942 года.
— А если и меня арестуют? — негромко спросила &. — Ты меня сможешь спасти?
Проще всего было ответить «конечно», но лгать не хотелось. Я задумался, прикинув варианты.
— Пожалуй, да. Но при одном условии — ты будешь молчать.
— Ты мне не веришь? Дядя Рич, ты мне не веришь? Я им о тебе ничего не скажу, пусть даже меня режут!..
Обиделась! Я поглядел в горячее весеннее небо, закусил мятый папиросный мундштук. Закурить бы, но нельзя. Дети рядом!
— Не обо мне. Ты не должна отвечать на вопросы — ни на какие. Имя и фамилию тоже не называй. Падай в обморок, лай по-собачьи, а лучше просто молчи, даже если тебя станут лупить. Тогда у меня будет несколько лишних часов.
— А-а-а-а!..
Мы стояли возле моей калитки, в портфеле у & лежали только что взятые книги, включая весьма сомнительную «Мадам Бовари» мсье Флобера. Самое время возвращаться в пансион, но я медлил. Вчера арестовали одну из девочек-пансионерок. Виноват был отец, умудрившийся прилюдно, при десятке свидетелей, от души обругать маршала Петена. Дурака задержали, взглянули на паспорт, сверили со списком разыскиваемых. А потом пришли за дочерью. Папаша оказался известным анархистом, скрывавшимся от ареста еще с 1939-го, а девочка попала под одну из статей Закона от 4 октября. Анархист-недоумок был коренным французом, но жена, еврейка, бежавшая из Германии, согласно «Статуту о евреях» подлежала «изоляции», равно как и дочь, этим Статутом француженкой не признаваемая.
