Френсис Шервуд - Книга сияния
Император искоса взглянул на лекаря, затем лицо его прояснилось, после чего он испустил громкий стон.
— И это горе заставляет вас приставлять бритву к кистям, ваше величество? — отважился спросить Киракос.
— Пусть все, кроме Киракоса и Вацлава, уйдут, — приказал император.
— Пусть Сергей останется, ваше величество. Он мало что понимает и совсем ничего не говорит.
Ибо русскому, отлучи его Рудольф от камина, пришлось бы спуститься вниз по холму и пройти Карлов мост, чтобы добраться до своего жилища, убогой хибары из прутьев и соломы. Свежий снег, покрывающий землю, просочится сквозь подошвы его жалких башмаков. У Сергея не было даже плаща.
— Итак, — начал Киракос, — расскажите мне, отчего вы испытываете подобную скорбь. Завтра Новый год, новое столетие. Мы живем в золотой век.
— Я уже вот настолько к этому подошел, — император сжал большой и указательный пальцы.
— Нет, вот настолько. — Киракос развел свои пальцы на добрых два дюйма.
— Тем не менее — достаточно близко, можешь не сомневаться.
— Хорошо, ваше величество. Так бывает, когда черная желчь поднимается, Луна полная, а звезды выстраиваются определенным образом.
— Я думал, ты не веришь в предрассудки, Киракос, — Рудольфу решительно не нравились любые ссылки на Луну, ибо именно ее циклы руководили лунатиками, то есть сумасшедшими.
— Я не верю в предрассудки, но все же нельзя полностью отбрасывать то, во что не веришь.
Император прикусил губу. Затем смахнул слезу.
— Я вообще не хочу умирать.
— Вы попытались покончить с собой — и все же не хотите умирать, ваше величество?
— Я все это видел. Я видел смерть во всех ее проявлениях.
Киракос всерьез сомневался, что император на самом деле видел что-то более страшное, чем дно своей тарелки.
— Умереть — значит жить вечно, ваше величество.
Тут Киракос задумался, не привести ли сюда какого-нибудь священника. Парацельс верил в лечение всего человека в целом, а Киракос, хотя и был верным последователем этого мыслителя и целителя, терпеть не мог выслушивать исповеди. Он предпочитал шахматную стратегию, определенность заранее предустановленных ходов, рамки четких и ясных правил, самодостаточный мир.
— Умереть — значит жить вечно? Киракос, в тебя, должно быть, тоже дьявол вселился.
— Разве вы не христианин, ваше величество?
Вацлав, который не спал и всегда был внимателен, тоже не слишком сочувствовал императору. Когда его собственный ребенок умирал от чумы, камердинер молил небеса. Что же касается его самого… пока умирал его ребенок, он боялся не смерти, а того, что ему придется жить дальше.
— Если откровенно, то вы, ваше величество, должны наслаждаться жизнью.
«Игрой в шахматы, бокалом вина»…
— Как я могу наслаждаться хоть чем-то, зная, что в итоге все совершенно точно обернется стремительным концом?
— Говорят, краткость только повышает ценность. И, кстати говоря, почему бы вам не попробовать новые удовольствия?
— Я император — какие новые удовольствия? Такое близкое соседство… нет, я говорю не об адовом пламени и всякой такой чепухе… просто когда я понял, что стану ничем…
Взволнованный, император выскочил бы из постели, если бы не подумал, что это не пойдет на пользу его порезу. Ему теперь следовало поберечься.
— Потому что, — продолжал Рудольф, — даже будь я рабом на турецкой галере или слепоглухонемым с отрезанным языком и залитыми горячим маслом ушами, я все равно хотел бы… жить вечно.
Киракос серьезно это обдумал.
— Быть может, вы просто должны придать вашей жизни новый смысл. Завести семью, обзавестись наследником.
— Семью… Ты говоришь семью, Киракос? Да ведь Браге предсказал, что меня убьет мой сын. Ты думаешь, я захочу вырастить себе убийцу? Король умер — да здравствует король. Нет, я еще не так стар.
— Простите, сир, но Браге не Нострадамус.
— Очень жаль. А семья, Киракос, — это не иначе как замена. Мой замок, моя корона — все это не мое. Я, Рудольф Второй, просто занимаю пространство на данное время в длинном роду Габсбургов. Был Рудольф Первый, будет и Третий. Когда появится наследник, я перестану что-либо из себя представлять.
Киракос знал, что Иван Грозный убил своего сына; Филипп II Испанский, несомненно, позволил умереть своему сыну, дону Карлосу; турецкий султан Сулейман приказал удушить своего первенца… Свиньи пожирают своих детей.
— Можно мне выйти, ваше величество? — Вацлав поднял голову. — У меня в животе бурчит.
— Иди-иди, Вацлав, но побыстрее возвращайся. Нечего там в уборной торчать.
Вацлав поплелся прочь.
— Знаешь, Киракос, эти чехи… они просто животные. Вацлава я держу при себе только из-за его превосходного немецкого. Кроме того, он говорит по-испански. Его отец был чистокровным австрийцем.
— Ваше величество, вы говорили, что…
— Да, если бы я только смог жить вечно, Киракос. Вот это было бы лекарство от всех моих недугов.
Киракос подошел к окну. Луна — полная, бледно-желтая — сияла, как головка сыра.
— Если бы ты смог сделать меня бессмертным, я сделал бы тебя богачом.
Лекарь грел руки у камина, стараясь не приближаться к Петаке.
— Нет, ваше величество, это невозможно.
Тут из-за двери снова появился Вацлав.
— Как ты долго, — буркнул император. — Целых две минуты.
Вацлав вернулся на свой пост у кровати.
— Меня осенило, когда я был в самой пучине отчаяния. Примерно как святого Павла по пути в Дамаск… — император глубоко вздохнул. — Если я нашел дорогу назад от смерти к жизни, почему я должен жить только затем, чтобы в скором времени умереть? Я хочу жить, Киракос; ergo, я хочу жить вечно.
— Но, ваше величество… Прежде, когда вас охватывала меланхолия — скажем, на прошлой неделе, — разве тогда вы хотели жить вечно?
— Что значит «прежде»? Ты смеешь оскорблять меня, предполагая, будто у меня мрачный нрав? Вот ты, Киракос… по-моему, ты не хочешь жить как можно дольше. Я прав?
— Человек не может жить вечно на этой земле, ваше величество. Это неправильно, неестественно, это против воли Божьей.
— Как это я могу быть ошибаться? Я император. Я же не говорю о том, что любой, обычный человек может жить вечно. Магеллан проплыл вокруг земного шара, Киракос; Коперник, как некоторые утверждают, поставил Солнце на подобающее ему место. Разве Монтень не заявил, что человек есть мера всех вещей? Боже милостивый, да ведь Новый Свет открыли сто с небольшим лет тому назад.
— А я думал, вы все эти… так сказать, новости… ненавидите, — Киракос развел руками. — Так или иначе, Понсе де Леон фонтана вечной молодости не нашел.
Теперь его величество, при всем своем отвращении к гуманистическому учению, рассуждает о прогрессе. «Какая ирония, — думал Киракос. — Я стар, я не стар. Я хочу умереть, я не хочу умереть. Подайте мне вечность, подайте мне забвение. Поместите меня внутрь мотора будущего, верните меня в матку времени». Охваченный навязчивой идеей, император напоминал упрямого пса с тряпкой в зубах. Как же Киракос от всего этого устал. И все же его миссия состоит в том, чтобы стать незаменимым, и продолжать свои наблюдения.
— Не противоречь мне, Киракос. Лучшее лечение от смерти — это жизнь. Разве тебе не удалось с успехом излечить сифилис? Скажи мне пожалуйста, зачем? Вот мы хотим разделаться с чумой. Неужели мы идем против Бога и природы? Разве предосудительно продлевать жизнь? Хотя бы самую малость? Почему же не еще и еще? Разве неестественно лечить недуг? Я первый в этом государстве, так почему бы не в вечности? Брось, брось, мы же в семнадцатом столетии живем. Это нам на пользу.
— До семнадцатого столетия остался еще целый час, ваше величество.
А он не так глуп, отметил про себя Киракос.
— Тем более. Подумай об этом.
— Я думаю об этом, ваше величество.
Когда Киракос еще был простым пастухом у себя на родине и пас отару овец, у них в деревне жил старик, которому, по слухам, было сто двадцать лет — возраст Моисея. Этот старик питался лишь кислым молоком; он пережил пятерых жен.
— Возможно, правильное питание, отказ от употребления мяса, надлежащие упражнения, частое купание…
— Не валяй дурака, друг мой. Частое купание?
Огонь в камине, который раньше пылал, теперь уже угасал. Вскоре многочисленные пражские колокола пробьют двенадцать, впуская в мир новый год, одна тысяча шестьсот первый. Все часы, расставленные на столах, нестройно тикали, отчего Киракоса вдруг охватило острое раздражение. А для игры в шахматы требовалась ясность ума.
— Я подумаю об этом завтра, ваше величество, когда вы как следует отдохнете.
— Нет, сейчас!
— Но я не могу думать об этом сейчас, ваше величество.
Когда Киракоса, тогда мальчика-раба, привезли из Азербайджана в Константинополь, он не умел читать ни на одном языке, но знающие люди говорили, что парнишка смышлен и может славно послужить султану. Мальчики-рабы покрепче и посильнее становились янычарами, личной гвардией султана. «Я разумен», — напомнил себе Киракос, начиная расхаживать взад-вперед. Затем он остановился и резко повернулся к Рудольфу:
