Анна Никольская - Апокалипсис Антона Перчика
Соня замолчала. Уставилась в пол и молчит. Как будто вдруг забыла, о чем рассказывала. Потом она вообще глаза закрыла. Я подождал немного.
— А дальше?
— Дальше раненые стали умирать. И другие больные тоже, — опять заговорила она, как ни в чем не бывало. — Ну те, которые еще до взрывов лежали в больнице. Даже те, у которых было простое воспаление легких или кому вырезали аппендицит, те тоже. Их отвозили в морг, а они там вставали и начинали ходить. Каждый день их становилось больше, особенно среди врачей и медперсонала. Потому что они с зараженными постоянно контактировали, пока еще не разобрались, что происходит. Потом людям велели носить маски, респираторы привезли из города, но многие отказывались их надевать. Мама, например. Она не верила, что может чем-то от папы заразиться. Он через несколько дней тоже умер. А потом встал. Мы сначала не поняли, что случилось, — решили, что он в себя пришел. Но он нас не узнавал — ни маму, ни меня, никого. Его тоже в морг потом отвезли, вместе с другими, уже когда у него лицо стало вваливаться. Их всех — и живых, и мертвых — в одном месте держали, в изоляторе.
— Почему?
— Я же говорю, мест не хватало. Надо было спасать тех, у кого иммунитет. Из Москвы санитарно-эпидемиологическая комиссия приехала, нам сказали, что вирус передается воздушно-капельным путем. Но не обязательно, что заболеют все, у некоторых к вирусу врожденный иммунитет. Он по наследству передается.
— Зачем же тогда их спасать, раз иммунитет? Нужно было первым делом изолировать тех, кто входил в группу риска! — Я что-то такое вспоминал из начального курса по биологии.
Соня посмотрела на меня.
— Санитары сказали, что они все равно уже обречены. Поэтому вывозили только тех, у кого анализы были отрицательные.
— Куда вывозили?
— В Москву. Там оборудовали карантинную зону. Для таких, как мы.
— Подожди. Значит, у нас с тобой, в смысле у тебя и у меня, иммунитет?
— Выходит так, раз мы все еще живы.
— И что, этот вирус, он откуда взялся?
— Ты что, дурак? Из космоса. Метеоритный дождь, взрывы, эпидемия, конец света — ты до сих пор, что ли, не врубаешься? — Она задрала подбородок и смотрела на меня теперь сверху вниз, как на собственный кончик носа.
— Врубаюсь, — огрызнулся я. — Просто хотел уточнить.
— Ну вот и уточнил. Уточнитель нашелся.
Врезать бы этой высокомерной пигалице по заднице ремнем, да связываться неохота. Я подавил в себе приступ злости и спросил:
— А что с твоей мамой? Ты что-нибудь знаешь о ней?
— Нас должны были вместе эвакуировать — иммунитет мне от нее достался, кажется. Последний вертолет улетал в прошлый четверг. Нам объявили по радио, пока оно еще работало. Нас во всей деревне из здоровых оставалось всего пятеро. Мы с мамой, Колокольцевы и Сашка Уткин. Но что-то у них там случилось, не знаю, в общем, они задержались — вертолет прилетел уже ночью. Нас попытались вывести из больницы, но тогда уже зараженные ходили по округе. Их уничтожить хотели, вернее, как военные говорят, утилизировать, пока они еще все в изоляторе, то есть в зоне отчуждения были. Газом пшикнуть, и все, как в немецком концлагере. Но не успели. Они прямо через колючую проволоку лезли друг по другу — на них электричество не действовало. Все почти вылезли, кого не перестреляли, и ушли в лес. Теперь они днем там, а ночью возвращаются в село.
— Зачем?
— А я откуда знаю? Что-то их сюда тянет, наверное. Все-таки тут у них дома остались, огороды.
— Они же мертвые.
— Мертвые, а соображают.
— То есть они все еще опасны? Ну, в смысле, для таких, как мы?
Соня опять посмотрела на меня, как на идиота.
— Когда вертолет приземлился, они прямиком на него пошли. Их шум привлекает. И свет еще, по-моему. Пилот решил, что это нас ведут, открыл дверь. В общем, он так никуда и не улетел — вертолет на больничном дворе стоит.
— А может…
— Отремонтировать его не получится. Дядя Семен Колокольцев пробовал, я видела из окна. Он у нас на все руки мастер, бывший военный инженер. Короче, ничего у него не вышло. Зараженные пообрывали там все провода, внутренности повытаскивали зачем-то. Я иногда думаю, может, не такие они и глупые, хоть и мертвые… А маму после той ночи я больше не видела, мы тогда потерялись в суматохе. Я-то здесь спряталась, а она, я думала, у Колокольцевых укрылась. Но оказалось, нет. Иной раз я… — она замолчала на полуслове.
— Что иной раз?
— Тсс! Тихо! — прошептала Соня.
За дверью я услышал шаги.
* * *На лестничной площадке кто-то был. Я слышал отдаленный неясный звук — не то стук, не то топот, словно кто-то медленно ковыляет на одной ноге, опираясь о стену. Или на костыле. А может, просто где-то хлопает дверь от сквозняка?
Как я понял из Сониного рассказа, в госпитале зараженных быть не должно. Те, что в подвале, в морге — замурованы. Дверь туда заварили, когда тут еще были военные.
На всякий случай мы выключили свет. Вообще-то, с улицы нас видно быть не должно, тут у них внутри везде ставни. Я подкрался к двери и прислушался: я снова уловил едва ощутимое дыхание — точно на ухо шепнули.
На лестнице что-то лязгнуло. Я вздрогнул и отшатнулся — как обрывком железа по стеклу.
— Мне страшно. Вдруг это они?
Я молчал. Надо было ее успокоить, наверное. Подбодрить, она ж ребенок все-таки. Но мне сейчас было не до нее, если честно. У меня у самого сердце аж в ушах грохотало — кто б меня подбодрил.
— Убирайтесь отсюда! Слышите? — вдруг заорала она. — Пошли вон!
— Ты рехнулась? — зашипел я с яростью, затыкая ей рот. — Тебе жить надоело?
В дверь саданули. Вдарили по ней, как кувалдой, оставив в центре огромную вмятину.
— Мамочки!
Я инстинктивно отскочил в сторону. Соня с визгом кинулась следом и вцепилась в меня как клещ — с мясом не отодрать.
— Ангел мой, будь со мной, ты впереди, я за тобой, ангел мой, будь со мной… — зашептала она, зажмурившись. Висит у меня на ноге, главное, и шепчет. Потом все-таки отпустила.
Я ждал еще удара. Я явственно представил себе, как по ту сторону двери стоит один из этих — с отломленным пряником. Он снизу поднялся, из морга. Учуял нас и пришел. Ему зачем-то сюда надо. К нам.
Тишина. На лестничной площадке ни звука.
Я сделал шаг. Потом еще два вперед.
— Не ходи туда!
Я заметил в двери крошечный глазок, рыбий глаз. Еще успел подумать: «Зачем им тут глазок, в столовке?».
— Слышишь, не подходи! Они же чуют!
Ага, как орать — так можно.
Еще шаг — я прижался к глазку.
На площадке дрожала неясная тень. Какой-то шевелящийся сгусток — не знаю, живой или какой.
— Бёёёргх-хынт-чщу… фу… фу… — раздалось из-за двери.
И тут я увидел глаз — белый и круглый, у него не было радужки. Только зрачок — маленький, мутный, как у вареной рыбы в ухе. Я отпрянул. Снова бормотание.
Это был голос не человека. И не животного. Этот звук как будто из параллельного мира шел — потрескивающий, медленный, тягучий, как испорченная магнитная запись. Тоскливая тошнотворная мелодия, от которой с души воротит. Я обернулся на Соню.
— Бёёёргх-хынт-щчу… Хырхввуууу… — Ощущение было, что мне в уши раскаленная смола льется.
Я зачем-то зажмурился. Стою с закрытыми глазами, в темноте, как дурак. Давай, открывай уже, делай что-нибудь. Не будь трусом. Я с места сдвинуться не мог. Это было знаете как… Вот, например, ты видишь ребенка, выбегающего на дорогу, и тут машина едет, и все, что ты можешь сделать сейчас, — закрыть глаза и ждать. Тупо ждать, пока не услышишь, пока слух не подскажет тебе, что там произошло. И эти секунды, пока ты ждешь, растягиваются почти что в вечность. Мерзкую вечность с танцующими белыми пятнами на сером фоне. И даже когда ты потом откроешь глаза и поймешь, что все нормально, никто не погиб и не пострадал, тебе уже без разницы. Потому что ты все уже увидел сам — с закрытыми глазами.
Я решил: лучше увидеть своими глазами. Сейчас. Здесь. Потому что, если нет, то я точно с катушек съеду.
И тут я почувствовал жуткое желание открыть дверь. Распахнуть ее настежь! Кто бы там ни был — я открою им, и меня сразу отпустит. Сразу будет хорошо и легко. Нужно только взять и открыть.
Это желание стало жечь меня изнутри, точно голод, как жажда. Я все еще жмурился. Я даже перестал дышать. И в тишине вдруг отчетливо услышал лязг замка, и потом — скрип открывающейся двери.
— Не надо! — раздался крик. Кажется, Сонькин.
* * *Я открываю им дверь. Я слышу птиц. Водопады. Вулканы извергаются у меня над головой. Я дрожу, всем телом дрожу вместе с землей — она ходит у меня под ногами. Я чувствую себя свободным. Это самое крутое чувство на земле! Я свободен и абсолютно счастлив. Я понимаю, нет — чувствую: мы последние живые люди на земле. На всей планете — единственные. Есть только мы — я и Соня — и миллионы звезд над нами.
