Погоня - Фернандо Акунья

Погоня

Фернандо Акунья. ЛЕВ

Суток как таковых в Городе не было: под искусственным куполом небесно-голубого цвета всегда светил яркий свет, и благодаря ему была жизнь. Постоянство этого света раздражало. За куполом сейчас, наверно, полдень — чуть больше, или чуть меньше.

Поль уверенно шагнул с первого движущегося тротуара на второй: разница в скоростях между ними была совсем не велика. Ему уже десять лет. Он только что сдал, и сдал блестяще, последние экзамены в своей жизни; через неделю он начнет работать на производстве. Начинается новая жизнь, это так странно, и так приятно знать, что в тебе теперь видят взрослого!

На третий тротуар, с него — на четвертый. Поль сел; сиденья только на четвертом и пятом, но особенно спешить домой незачем, поэтому на пятый можно не переходить. Первые три тротуара использовали для поездок на небольшие расстояния или для того, чтобы по ним перейти на самые скорые, четвертый и пятый. Сейчас на тротуарах почти никого не было: пятая смена еще не кончила работать, а для шестой было еще рано.

Так спокойно себя чувствуешь, когда едешь на тротуаре! Закрой глаза — и мечтай.

Отец достал для него разрешение съездить посмотреть на льва. Один раз он льва уже видел — когда в пятилетнем возрасте сдал, как и другие его ровесники, вступительные экзамены в университет Города; родителям тогда захотелось сделать для него что-нибудь приятное.

Лев. От обучающих машин Поль еще в раннем детстве узнал о прошлом своей планеты; машины ввели в его мозг знания об истории мира, населенного когда-то тиграми и слонами, обезьянами и крокодилами- и львами, величественными царями зверей.

Дом номер пятнадцать тысяч четыреста тридцать пять. Ехать уже недолго, какой-нибудь десяток кварталов Он начал переходить с тротуара на тротуар и оказался на первом — том, что ползет еле-еле. А вот и мостик, старый знакомый, к которому он так привык; вроде бы такой же, как другие мостики, и в то нее время не такой, с почти невидимыми отметинами, доступными глазу только того, кто проходит по этому мостику каждый день. Стеклянная дверь.

— Это я.

Узнав голос, дверь бесшумно ушла в стену. Дома никого не оказалось, родители еще не пришли; он плюхнулся в надувное кресло, и оно сразу приняло форму, соответствующую линиям его тела.

— Канал двадцать один.

Он произнес это совсем тихо, но у сверхчувствительных элементов слух был хороший. Трехмерный экран осветился. Шла программа об освоении Марса. Всё уже давно известное.

— Канал двадцать пять.

Ксаксо, певец Галактики, пел свою поэму о многоцветье миров, и разными цветами пульсировали кнопки на его музыкальном инструменте.

Полю нравился Ксаксо и нравились его песни, в них было что-то от романтики первых космических полетов с их победами и поражениями, что-то от силы, толкающей человечество к звездам.

До чего же оно удобное, это кресло!

— Выключись!

Теперь светились только стены — мягко, успокаивающе.

Лев. Завтра лев.

Дом льва отличался от соседних зданий тем, что в нем был только один этаж; распластанный на земле среди стандартных башен небоскребов, дом был большой и маленький одновременно.

Огромная дверь; пропуск опущен в специальную щель; замерев, ждешь.

Перешагнув порог, прижался к отцу: почувствовал запах тайны, запах жизни.

Лев там, в суперстерильной клетке. Царь — в пластмассовом лесу.

Великолепный, величественный. Старый, очень старый — и очень нервный. И… будто не понимает. Или еще хуже — понимает. Лежит на полу, смотрит пустыми глазами на кусок синтетического мяса и не шевелит хвостом — отвык отгонять насекомых, потому что насекомых больше нет. Глаза желтые, грива черная.

Молчать. Не дышать. Смотреть во все глаза, вбирать все, что можно в себя вобрать за пять минут, на которые дано разрешение.

Лев. Лев, который не умирает, потому что умереть ему не дают. Царь без подданных. Скучает. Тоскует оттого, что не может показать свою силу.

Голова льва медленно поворачивается и смотрит теперь на них: “Еще двое”.

Потом глаза закрываются.

Почти не шевелился в этот раз. Питер говорит: когда он приезжал смотреть, лев встал и сделал два или три шага. Питеру всегда везет.

Заревел бы хоть, заревел хотя бы один разок, чтобы можно было потом рассказывать своим детям, друзьям.

Тишина. Тишина пустой церкви.

Глаза снова открылись. Смотрит на них, пока за ними не затворяется дверь.

Теперь не нужно идти в библиотеку и брать видеопленку о львах, о львах-охотниках, ревущих и обнажающих свои грозные клыки; и о зеленых лесах; и о спасающихся бегством газелях и антилопах; и о голубой луне в звездном небе, и о…

Возвращение домой. В полном молчании.

Постель. Мягкий свет от стен.

Через неделю работа.

Почему-то он потерял к ней интерес, мысль о ней уже не вызывает в нем волнения. Как будто он… мертв.

Альфонсо Альварес Вильяр. СУПРУГИ, ЛЮБИВШИЕ УЕДИНЕНИЕ

Феликс снова попытался сосредоточиться (последний час он был занят исключительно этим). Он надеялся, что все-таки сочинит стихотворение, хотя никакому поэту и в голову бы не пришло сесть за работу в восемь часов вечера.

“Волны распластываются на безлюдном пляже…”

Перо зацарапало по сложенному вчетверо листку бумаги, девственно-белому, как фата невесты. Вторая строка никак не придумывалась. После долгих усилий ему удалось ненадолго отвлечься от звуков трех или четырех вибрафонов, сотрясающих двор; но до чего же трудно заставить себя думать о безлюдном пляже и пене набегающих волн на фоне ритма пучи-пучи! Однако окончательно похоронил вторую строку разговор двух сервороботов. Они вопили во всю мощь своих динамиков, и болтовня их подала ему мысль о неореалистическом романе, героями которого были бы две скромные прислуги. Потом их разговор, пахнувший луком и кухонным тряпьем, прервался, и тут же началась многосерийная телепередача с треском револьверных выстрелов и голосами, ревущими или сюсюкающими с пуэрториканским акцентом.

“Волны распластываются на безлюдном пляже… Вдали ковбои скачут по степям…”

Проклятье! Неужели нет способа оградить сознание от этих зловредных помех? Но уже поступала исчерпывающая информация о разногласиях между супругами на третьем этаже, о состоянии беременной соседки и положении дел на Марсе; на третьем этаже дети играли в марсиан, и их дикие крики разносились далеко вокруг. А волны все распластывались на безлюдном пляже, и что-то не видно было, чтобы вторая строка собиралась составить им компанию. Символическим жестом прощания с музами Феликс