Старость аксолотля - Дукай Яцек
Легенда
– Слышишь?
– Это Чилло чистит Эльдорадо.
– Говорили, что Чилло вынесли приговор.
– Он откупится, откупится.
Вы сидели на вершине не до конца разрушенной стены старой фабрики, на окраине трущоб. Был вечер, приближалось ваше время. Домино угощал тебя арахисом из банки, украденной из киоска. У Домино был настоящий пружинный нож, такой же, как у Хуана. Через час вы договорились напасть на клиента знакомой мужской шлюхи. Этот клиент окажется человеком Барона и пристрелит Домино, а тебе выбьет несколько зубов – но пока Домино жив, ваше время еще не пришло: вы сидите и обсуждаете ночную легенду Города.
– Он родился за сточной канавой, там, где сейчас Свинки. Отца своего тоже не знал, а мать его то ли зарезали, то ли она сама отдала концы от передоза. Так же шумел по ночам на Районе. А теперь, теперь смотри, кто он, на чем ездит, где живет; сколько стволов за него встают по команде, сколько задниц по одному только слову. А было всё так: он подрезал у Платфуса кошельки четырем клиентам подряд, а там сидел и всё видел Серебряный Горгола. Выходит он, значит, вслед за Чилло, хватает его и говорит: «Хорош ты, малец, очень хорош; теперь ты будешь работать на меня». И забирает его к себе. И Чилло работает на Серебряного Горголу. И Горгола видит, что Чилло – лучший. Он говорит ему: «Вот тебе, Чилло, пистолет, иди и завали вот этого, а то уебок мешается у меня под ногами». Чилло идет, и чувак готов. Горгола доволен, и у Чилло бабок с тех пор дохера. А потом подворачивается одно дельце, и Чилло валит Горголу, и теперь его зовут Золотым Чилло. А родился он вон там, за сточной канавой…
Время. Вы спрыгнули со стены, медленно двинулись на Район. Домино играл этим ножиком, своим талисманом, амулетом.
– А представь, – размечтался он, – только представь…
Тесты
– Представь, Пуньо, что ты выходишь в коридор.
Коридор очень длинный, не видно его конца, пол из гладких холодных стальных плит, стены выложены кафелем. Никаких окон, но есть множество дверей. Потолок тонет в ярком свете ламп, в этом коридоре очень светло. Ты идешь. И слышишь только свои собственные шаги. Ты идешь и идешь. Вдруг открывается одна из дверей, в десятке метров перед тобой. – Чернокожий доктор прервался, но взгляда при этом от тебя не отвел; Девка, сидевшая в углу на пластиковом стуле, равнодушно просматривала распечатки с машин, которые в то утро причиняли тебе боль. – Ты смотришь, но в проеме никто не стоит. Ты подходишь. И тогда ты это замечаешь. Опускаешь взгляд: вниз, на пол. У него нет ни ног, ни рук, он не умеет говорить, он слеп; причем от рождения. Одно туловище. Он выползает из двери и скользит по полу к тебе. Пуньо? Пуньо? Ты целуешь его, Пуньо, наклоняешься и целуешь.
От пластырей, которыми к твоему телу крепили холодные насадки различных устройств, свербела кожа. Тебе трудно сосредоточиться на словах высокого негра, хотя его английский максимально прост, и тебе не нужно напрягаться, чтобы понять значение слов. Впрочем, неважно. Это враги, враги.
Доктор вздохнул, встал, посмотрел на Девку, подошел к высокому окну, выходящему в дикий осенний парк, окружающий школу, постоял там некоторое время, а затем вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой пластиковую дверь.
Девка зевнула и бросила бумаги на стол.
– Устал?
– Отвалите от меня.
– Это только так сначала, Пуньо. Нам нужно с тобой познакомиться.
– Что вы мне тогда дали выпить? Почему я ничего не помню?
– Есть такие тесты, о проведении которых тебе не надо помнить.
– Что за ебучая школа…
Она засмеялась.
– Это уникальная школа, и мы учим здесь необычным вещам. Увидишь, увидишь. Однажды… возможно, ты еще станешь знаменитым.
– Я не хочу быть знаменитым, – прорычал ты, рассерженный тем, что ей удалось втянуть тебя в разговор.
Она погасила улыбку, принялась искать по карманам сигареты.
– Мы научим тебя, что ты должен хотеть.
Ты начал срывать с себя датчики. Девка пожала плечами.
– Может, ты и прав. На сегодня достаточно. Отдохни. Завтра ты пройдешь остальные апперцепционные тесты, тест на работоспособность и lingua questo. Математические тесты – как-нибудь в другой раз. – Она закурила сигарету. – Одевайся. Я покажу, где ты будешь жить. Познакомишься с одноклассниками. У тебя их будет не так много.
– Чего мне нельзя?
Она странно посмотрела.
– Не беспокойся об этом.
Вы вышли в холл. Лестница, как в опере; ты видел оперу в фильмах у Милого Джейка, так что у тебя было с чем сравнивать. Здесь, на первом этаже Школы, всегда много людей, движение, суета, быстрые диалоги при случайных встречах. Никаких детей, только взрослые. Некоторые в халатах, как врачи, другие в форме, как полицейские, но, скорее всего, это ни те ни другие. Никто не смотрел на вас.
– Вы меня отпустите? Когда?
Она подтолкнула тебя к лестнице.
– Это не наказание. Тебя по закону передали сюда через социальные службы. Мы государственное учреждение. Такая специальная школа.
– Колония?
– Нет, нет. Я сказала: это не наказание. Не важно, что ты натворил, Пуньо.
И именно потому, что ты не верил в логику, ты спросил, озаренный пророческой мыслью:
– Что вы со мной сделаете?
Ей пришлось что-то ответить.
– Не волнуйся, Пуньо, все будет хорошо.
Видео
Все время, пока ты работал на Милого Джейка, ты питался просмотром видеокассет. Другие дети в его конюшне либо кололись на убой, либо впадали в какой-то кататонический транс, либо, хотя и реже всего, предпринимали нелепые, неумелые попытки самоубийства. Ты же сидел перед видео. В конечном итоге, именно оно спасло тебе жизнь, но ведь ты смотрел его просто для чистой радости участия в гламурной лжи. Там были мифические миры вечного счастья, миры несуществующих людей, невозможного поведения, небывалых слов и мыслей. И там побеждало добро, там вообще это самое добро существовало как реальная сила; ты заново выучил это слово по фильмам, потому что проститутки с площади Генерала не могли его четко объяснить. В телевизоре было добро, в телевизоре было счастье; ты не верил в них, после выключения проигрывателя, потому что этих миров в действительности не существовало, ты это знал – но ведь тебе нравились сказки. Видеотека Милого Джейка была огромной, тысячи кассет, настоящий склад. Английский язык, который ты со временем выучил по видеофильмам, – этот первый, просторечный, не отшлифованный усилиями школьных учителей – был английским сленгом, сплавом наречий этнических гетто, арго местных гангстеров, легавых, юристов и солдат. Ты быстро избавился от акцента: ты был юным, ты был ребенком. Одиночество, по правде говоря, не тяготило, тебя не учили любить общество других людей, поэтому ты не скучал по нему. Да и по чьему обществу ты должен был скучать? Работа у Милого Джейка была не слишком утомительной, между очередными съемками случались очень длительные перерывы. А вот что тебя мучило, так это принуждение постоянно пребывать в четырех стенах – этот год ты провел в закрытых помещениях, никогда не выходил на улицу, даже когда тебя возили в тесные временные киностудии где-то в центре города, ты видел мир только через стекло. Джейк и его женщина, Холли, очень хорошо охраняли свой товар; в конце концов, ты был источником средств их существования. И они заботились о тебе. Правда, еда была раздражающе однообразной – ты почти впал в зависимость от острой мексиканской пиццы, – но ты больше не ложился спать голодным. А Милый Джейк вовсе часто и не бил, очень редко, но настолько сильно, чтобы остались следы, потому что потом на него кричал режиссер и гример злился; впрочем, Джейка быстро отпускал гнев. У него мгновенно менялось настроение. Однажды он принес тебе в подарок пластиковые солнцезащитные очки. И если бы ты захотел, он мог бы тебя снабжать дешевыми наркотиками, другие дети из его конюшни получали свои дозы каждый день за едой. Собственно, по-настоящему он разозлился только тогда, когда обнаружил, что ты начал учиться читать и писать. Он летал по дому, размахивая твоими каракулями и крича: – Вот ради чего я трачу на этого маленького сучонка столько денег?! Ради этого?!! – Но пришла Холли, и к вечеру он уже был спокоен.
