Мастиф (СИ) - Огнелис Елизавета

Саша потрогал разодранную щеку. Больно… И дырка в затылке — здесь, видно, пуля вышла. С все возрастающим изумлением он ощупал левое плечо. И здесь дырка! А выходного отверстия нет. Верно, пуля внутри осталась. А почему он тогда не падает? Ранило-то серьезно.

— Заживет, как на собаке, — процедил Мастиф. — Есть кто живой еще?

Есть, есть еще живые. Из соседнего здания уже вытаскивали, выпинывали женщин — в гладких прическах, в юбках выше колен, в атласных штанах, с гладкими и блестящими ногтями. Туда же, в толпу, бросали и детей. Которые — совсем маленькие, а которые и побольше, так и зыркают глазами по сторонам, но сами себе выбрали мышеловку, бесплатный сыр обязательно горьким окажется.

— Так, — командовал Мастиф, а воздух пузырил кровь на правой щеке. — Из гаража «Мерина» выведите. Да, вот из этого! Да побыстрее!

Надо, чтобы не растерялись. Тут ведь не просто война. Здесь выживать надо…

— Обкладывай гараж! Да загоняй их, загоняй, — морщился от солнца Мастиф. Жаркое сегодня солнце.

— Вот они, дрова! — гудел Кощей, и глаза у него были серьезные и сосредоточенные. — Бензинчику мне нацедите!

Мастиф поймал взгляд Полкана. Мужик стоял посреди двора, стиснул оружие, и смотрел, открыв рот — но не на гараж, не на женщин — а на кровавого человека у искореженной двери. Все в крови — лицо, руки, тело, штаны, сапоги, с меча капает… Страшно, тоскливо, надо уши заткнуть — а еще лучше — выгнать всех отсюда, как только все сделают. А спички — вот они, бренчат в кармане.

— Стоять, — перекрыл все звуки голос. Будто две чугунные плиты друг об друга шаркнули.

— Стоять, звери, — еще раз повторил Артемич.

Мужик стоял в распахнутых воротах гаража, упрямо согнул голову. Женщины завизжали еще громче, но Артемич не дрогнул — уперся, и никто не рискнул его отодвинуть. Пусть шестьдесят с лишком мужику, но многие помнили, как жилистые длинные пальцы мнут алюминий, словно это не металл, а пластилин… Такой человек одной рукой тебе голову свернет — и пикнуть не успеешь.

— Сегодня я говорить буду, — сказал старый работяга, столкнулся взглядом с Мастифом. Александр глаза не отвел, только кивнул.

— Тихо всем! — повернулся к толпе Артемич. Видно, не сразу собрался с мыслями старик. Или хотел, чтобы страх прошел, чтобы не стаду обезумевшему говорить — но людям?

— Что же, бабоньки мои дорогие, вы делаете?

«Бабоньки», до этого примолкшие, вновь окрыли рты.

— Молчать, суки! — Кощей припечатал прикладом особо чувствительную истеричку. — Убью…

— Как же так, женщины? Откуда в вас это? Скажете — детей кормить нечем? Скажете — у нас старики? Я вот тоже старик… Как же вам такое в голову пришло? — Артемич набрал в легкие воздуху. — Вместо того, чтобы лопаты да вилы в руки взять, вы сюда пришли. Отобрать у нас хлеб хотите? Скажете еще — распределять хотели? Дак, чтобы распределить, надо хлебушек вырастить сначала. Рыбку выловить, бычка откормить. Неужели не умеете? Вы своим неумением да глупостью из нас зверей сделали… Вот, — длинный палец уперся в Мастифа. — Смотрите! Внимательно смотрите! Все нутро нам перевернули, одна дикость осталась. Мужей своих и сыновей не пожалели. Посмотрите вокруг! Они за вас легли! За вас, бабоньки. Этого вы хотели? Эх, бляха-муха… Пошли отсюда, парни… Сашок, слезай…

— Ты пойми, — негромко говорил Артемич, а Саша стоял над убитым Гнедко и осторожно трогал свою щеку. — Как же я своей бабке в глаза посмотрю? После такого?

— Да хватит меня ублажать, — пробулькал кровью Александр, а потом потыкал носком сапога коню в живот. — Надо его потрошить быстрей. Жарко. Протухнет зазря. На колбасу пустим.

— Мастиф, — подошел Полкан. — Там ребята раненные. У Боксера живот, а Димку Добермана напополам раскрошило. Кольку-Колли зацепило здорово…

— Чего еще надо? — оборвал Мастиф.

— Дык, это, — облизнул Полкан губы. — Надо Ванюшу, сына твоего, просить. Он вылечить сможет?

— Сможет, — отрезал Александр, резко повернулся к Артемичу, и чуть не упал. — Ведь двух лет еще не прошло. Снова появились. Чудится мне, надо весь город вырезать. Артемич, это же не дело! Если прохлопаем ушами — нас самих к ногтю прижмут. Шустрые они, что твои тараканы. Все я понимаю. А если нельзя иначе? Чего ты рожу воротишь? Ты в глаза смотри.

Но старика в «смотрелки» не возьмешь. У него вместо глаз — шарики от подшипников, причем высшей закалки.

— Надо с Гаврилой говорить, — пробормотал Артемич. — Может, он поможет…

— Кому здесь требуется помощь? — произнес голос, от которого рука Мастифа сама собой легла на рукоять меча.

Гаврила стоял очень близко — рукой можно дотянуться. Может, стоит попробовать?

Сверхчеловек смотрел на одного из убитых. Тело в форме дрогнуло, зашевелилось. Артемич гулко сглотнул. Человек, разрубленный острейшим лезвием почти напополам, оперся руками об землю, попытался встать на корточки — и встал, но на ноги. Его здорово мотало, и глаза были мутные, словно после долгого, тяжелого сна. «Волкодавы» глухо заворчали за спиной Мастифа, клацнул затвор. Гаврила перевел взгляд на Мастифа.

— Ранило. Дважды. А ты на ногах. Надо помочь? — спросил сверхчеловек.

— Сам справлюсь, — буркнул Александр. Щеку саднило нещадно, и плечо не ныло, не ломило — горело адским пламенем.

— Красиво. Я знал, но никогда не видел, — сказал Гаврила.

— Ты пулемет заклинил, — жестко сказал Мастиф.

— Какая разница? Главное — красиво. Иногда вы красивые. Я пришел, и оказалось, что дом занят племенем диких и опасных обезьян. Где тот страх, правящий миром? Когда нет шансов — вы сражаетесь. Глупо, но красиво, — говорил Гаврила будто сам с собой. — В таком доме нельзя жить. Я ухожу.

— Так что ж ты не вырежешь этих обезьян? — выкрикнул Мастиф, морщась от боли. — Кишка тонка?

— Думаете, вы одни такие? — обернулся вдруг Гаврила и лицо в этот момент у него было такое… совсем человеческое. — Мы ведь… почти такие же. Пока сражаемся — сильны и красивы. Вот и вы. Перестанете драться — и умрете. Плохой путь. Верный, но плохой. А все дело в том, что вы производите больше, чем можете съесть. Наверно, это общая беда. А я — просто оружие…

Гаврила развернулся и пропал. Но он был все еще здесь — Мастиф это чувствовал совершенно отчетливо.

— Гаврила, — пытался прорваться сквозь красную пелену Сашка. — Только электричество не включай… подожди еще чуть-чуть… может, придумаем что…

— Хрен мы что придумаем, — хрипел Александр, неимоверным усилием удерживаясь на ногах. — Мы и без электричества целый город дармоедов кормим. Все правильно, сука, сказал. Они, мля, на эти млядские «излишки» рты разевают… Маркса надо читать.

Мастиф слабеющими руками вцепился в Артемича:

— Ну что, дашь город?

Артемич подхватил Сашку под руки, поддержал.

— Не дам, — твердо сказал старик. Здесь весь он… не человек, даже не сверхчеловек — бревно, валун, лежачий камень…

— Да и хрен с тобой, — шептал Мастиф. — Но эту кашу ты расхлебаешь.

— Расхлебаю, — сурово ответил Артемич, и легко взвалил потерявшего сознание Сашку на плечо.

Глава 28

Чтоб ты жил во время перемен… Восточная мудрость. Иногда кажется, что само по себе словосочетание «восточная мудрость» — почти тавтология, как «масло масляное».

Александр пытался предугадать хотя бы часть перемен. В России любые реформы, а тем более глобальные изменения, совершаются медленно. Словно на конной тяге. Вот все деньги в стране поменять можно за три дня. А чего их менять? Откуда у народа деньги? Так, если на черный день остались, но уж не обессудь, бабушка, у нас новое министерство ввели. Министерство быстрого спасения. А им тоже кушать хочется… Две бумажки вместо одной надо заполнять — всем чиновникам эта процедура через пять минут после принятия постановления становится известна… А как же — лишняя денежка в казну! Это вам не мост через железную дорогу строить.

В любом случае, думал Александр, перестройка случается в восемьдесят пятом, гласность открывают в девяностом, президента ставят в июне, должность генерального секретаря убирают в августе (конечно, вдвоем нельзя править, какая тут может быть демократия к опарышам?), демократическую конституцию принимают через восемь лет после начала всех событий, после кровавого побоища в самом центре столицы. Строй с коммунистического поменялся на демократический. За восемь лет. А с монархического на коммунистический? Саша пробежал взглядом по датам. В семнадцатом переворот, потом четыре года неразберихи, за которые погибло от восьми до тринадцати миллионов человек. И только к двадцать четвертому государство стало походить на таковое. Семь лет. Можно сказать — тоже восемь, Сталин не сразу вожжи взял. Сталина, кстати, тоже Иосифом звали… Прародитель, блин, сынов божьих…