Третья линия (СИ) - Логинов Святослав Владимирович
По счастью, Шумок пришёл в чувство прежде, чем водоём, носивший звучное имя «Пахомова купальня», окончательно обезрыбел.
В скором времени Виктор Аркадьевич уверился, что вполне освоил новую работу. Тут жизнь и стала подкидывать один сюрприз за другим.
Вновь появился Котыч, но на этот раз из «Неспешной помощи» выгрузили носилки, на которых без сознания лежал раненый пехотинец. Закрытые глаза, серое запрокинутое лицо; не надо быть врачом, чтобы понять, насколько тяжело состояние больного.
Следом за Котычем из машины показалась худая и бледная женщина. Она хотела взяться за ручки носилок, но Виктор Аркадьевич ей не позволил и на пару с Котычем втащил носилки в дом.
— Лизочка, койку приготовьте, — негромко сказал Котыч, — вот здесь, в маленькой комнатке.
Лиза побежала к машине, а Котыч негромко и торопливо пояснил:
— Лиза у нас медсестра. Над кроватью розетку вызова поставим, понадобится, она придёт.
— Каким образом?
— Она умеет. Дело в том, что она — тень. В реальной жизни у неё ребёнок тяжело болен, его и на полчаса бросить нельзя, поэтому Лиза в добровольцы пойти не может. А сердце ноет, хочется помогать всем. Вот и получился этакий карамболь. Она осталась там, а сюда пришла её тень. Любви у Лизаветы хватает на дочку и весь мир в придачу. Понял теперь, чем тень живого человека отличается от тени, что оставляет лепун? Только по душам с ней разговаривать не надо, не поймёт. Делом поможет, а высокие материи не по ней.
Виктор Аркадьевич глаза проглядел, пытаясь понять, что в Лизавете особенного, но ничего не обнаружил. Она исполняла обязанности сиделки, немногословно отвечала на прямые вопросы и, насколько можно судить, никогда не начинала разговор сама. Есть в русском языке такое выражение: одна тень осталась. Лизавета и была такой тенью.
Раненый боец носил зоологическое прозвище: Тапир и настоящее имя — Роман, хотя сейчас ни имя, ни прозвище ему не были нужны. Роман-Тапир лежал, не реагируя ни на что, лишь чуть заметное дыхание указывало, что он жив. Зачем его привезли на третью линию. Виктор Аркадьевич не понимал.
Котыч осторожно принялся обрабатывать рану. Багровый, сочащийся сукровицей рубец тянулся через всю грудь и часть живота.
— Внутри мы ему всё заштопали, как следует быть, — бормотал Котыч, омывая рубец жёлтым раствором. — Ты бы видел, что там было, а теперь, как отлично заживает. Через денёк в память придёт, через пару дней начнёт потихоньку вставать. Но до тех пор будешь каждое утро шрам промывать и смазывать вот этой мазью. Если самому трудно, зови Лизавету. А уколов в нашей лечебнице не делают. Почему, сам не знаю. Возможно, оттого, что среди добровольцев много подростков, для которых укол страшнее вражьей пули. В случае если у больного начнётся жар, вызывай меня, но думаю, всё будет в порядке. Сейчас главное, чтобы он в сознание пришёл не в больничной палате, а здесь, где от пустодушия спасают. У лепунов новое оружие объявилось, парни его прозвали «пиломёт». Он разом и по телу бьёт, и по душе, не знаешь, за что хвататься. Ромку крепко зацепило.
— Вытащим, — уверенно сказал Виктор Аркадьевич. — Вдвоём чего не вытащить.
Лизавета сидела возле постели, гладила Ромку-Тапира по щеке бесплотной рукой.
— Она скоро уйдёт, — пояснил Котыч. — В госпитале перевязки начинаются, но сюда, пока Тапир без сознания, тоже будет заходить. А тебе желаю удачи.
Как и предсказывал Котыч, Тапир очнулся на третьи сутки, но ещё довольно долго был слаб. Подолгу сидел, грелся на солнышке, хватался помогать Виктору Аркадьевичу в его делах, но надолго сил не хватало. Зато и пофигизма, вызванного лепунской отравой, в нём было не заметно.
По средам в деревню приходила автолавка. Останавливалась напротив тёти-Клавиного дома, призывно гудела. Давно минула эпоха, когда автолавка не привозила ничего, кроме макарон, хлеба и кильки в томате. В современных автолавках набор продуктов не чета былым, и потому очередь идёт медленно: старухи придирчиво выбирают, купить ли им сарделек или шпикачек, и традиционно берут две штучки — куда им, убогим, больше. Склок, кто за кем стоял, у автолавки не бывает, а Виктора Аркадьевича так и вовсе пропускают вперёд всех, он мужчина, ему некогда.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})Кроме Виктора Аркадьевича к автолавке приходила ещё одна особь мужского пола — Васька Богатырёв, мужичонка хилый и напрочь испившийся. В очереди он не стоял, подходил последним и начинал клянчить, чтобы ему дали что-нибудь в долг. Продавщица Марина вытаскивала тетрадь должников и кричала, что у Васьки и без того набрано в долг на полторы тысячи. Васька божился, что на той неделе отдаст, у него, мол, халтура в Орлове сговорена, но Маринку на этой халтуре не проведёшь; не первый год слышит. Ежели и впрямь Василий сшибал где-то башлей, то к лавке он подходил вразвалочку, затаривался водкой и сигаретами, а сдачу великодушно не брал, говоря: «Ты там спиши, что я должен», — после чего кредит Васе, хоть и ненадолго, но открывался.
Присмотревшись к Виктору Аркадьевичу, Васька появился у его дома. Сам хозяин в это время перекапывал забурьяневший огород. Надежд на урожай он не питал: июль в исходе, — но сейчас не вскопаешь, на будущий год измучаешься пахать. Тапир, прислонившись к стене, сидел на чурбаке, грелся на солнце. Он и помогать пытался, но сила не брала; рано ещё геройствовать.
Эту идиллию и нарушил Василий Богатырёв.
— Слышь, Витёк, — сходу начал он. — Будь другом, одолжи сотняжку до среды, а то мне и хлеба купить не на что.
— Денег не дам! — отрезал Виктор Аркадьевич. — Есть нечего — приходи к лавке, я тебе хлеба буханку куплю.
— На хрена мне твоя буханка!? — закричал Васька. — Вот, Клава всегда лишку хлеба покупает. Прежде скоту скармливала, а теперь он черствеет без дела. Так она мне черствяка дарит, ужраться можно. А ты мне — буханку куплю… Ты чо, не мужик? Не понимаешь, зачем деньги нужны?
— На пропой не дам. Лучше не проси.
— Эх ты, жмот, жида паршивая, для друга сотняжки жалеешь!
— Мне сотняжки не с неба падают, — начиная сердиться, ответил Виктор Аркадьевич. — Каждая заработана.
Тапир, разбуженный шумным спором, открыл глаза. Удивительным образом Васька не обращал на него внимания, то ли не считал достойным разговора, то ли просто не видел.
— Откуда только в нашей деревне такие скопидомы берутся? — голосил он. — Рубля пожалел! Тьфу! На тебя и плюнуть противно!
— Пошёл вон! — дрожащим от бешенства голосом проговорил Виктор Аркадьевич, — а то лопатой перепаяю, мало не покажется.
Васька отбежал на безопасное расстояние, но и там не утихомирился.
— Ничего ты мне не сделаешь, потому что я здешний, я тут с рождения живу, меня всякая собака знает, а кто ты такой, ещё надо посмотреть. Я ведь в милицию схожу и в поселковую администрацию. Я узнаю, кто ты есть, и по какому праву дом захапал, куркуль!
— Вон, скотина!
— Ага, проняло дачничка! Я ж тебя в говне утоплю и в асфальт закатаю!
Васька выхватил что-то из густой травы и метнул в Виктора Аркадьевича.
Лишь в воздухе стало видно, что бросил Васька большую живую жабу. Вряд ли он надеялся попасть, но, как говорится, раз в год и незаряженное ружьё стреляет. Жаба шлёпнула Виктора Аркадьевича холодным пузом по щеке и упала на землю.
Васька, не ожидавший такой победы, проворно отскочил разом на десяток шагов и глумливо закричал:
— Что, съел? И ещё получишь!
Нездоровое сердце Виктора Аркадьевича только начинало копить силы для ответной атаки, когда в дело вмешался Тапир. Жабы у него под рукой не было, зато оказалась пара насквозь прогнивших картофелин, которые оставались в земле с прошлого года, но не проросли в этом, а просто сгнили и при перекопке были отброшены в сторону, чтобы не загрязнять землю. Тапир подхватил одну и метнул, словно гранату на полигоне. Ранение ранением, но профессионализм никуда не делся. Картошина попала Ваське в морду, в самую серёдку, где торчала кнопка носа. Там она расквасилась вдрызг, заляпав вонючей слизью всё, особенно раззявленный рот.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})