Лотерея [Подтверждение] - Прист Кристофер

Мои родители. Сери и Ларин сказали, что моя мать умерла. Я не ощутил ни потрясения, ни хотя бы удивления. Потому что и так это знал. Но они же сказали с полной определенностью, что мой отец жив. (Мне так не казалось, здесь было какое-то противоречие. Мой отец жив, мой отец умер… Так что же тут правда? Даже Сери была не вполне уверена.)

Моя сестра. Каля двумя годами старше меня, замужем за Яллоу. Но был случай, когда Сери назвала мою сестру Фелисити, а Ларин ее быстро поправила. Новое неожиданное потрясение: в бредовых видениях именно это слово, «Фелисити», и было именем моей сестры. (И новые сомнения внутри сомнений. Всякий раз, когда Ларин или Сери говорили о Кале, они старались передать мне теплоту наших с ней отношений, отношений брата и сестры. Но в рассказах Сери иногда ощущалось, что не все между нами было гладко, а от бреда у меня сохранились впечатления борьбы за первенство и даже прямой враждебности.)

Муж и семейство моей сестры. Яллоу фигурировал где-то на периферии моей жизни, однако и он, подобно Кале, неизменно упоминался в самых теплых, дружественных тонах. (Я знал Яллоу под другим именем, но не мог его вспомнить. Я ожидал, что однажды это имя соскочит у Сери с языка, но тут она была совершенно последовательна. А еще я знал, что у «Фелисити» и ее мужа, которого мне приходилось называть про себя именем «Яллоу», были дети, однако об этих детях не говорилось ни слова.)

Моя болезнь. Здесь тоже была какая-то неувязка, но я не мог понять, в чем именно. (У меня была тайная уверенность, что ничем я не болел.)

И наконец, сама Сери. Изо всех ее неувязок эта была наименее объяснимой. Я видел ее ежедневно, по многу часов подряд. По сути дела, она ежедневно объясняла мне себя и свои взаимоотношения со мной. В океане, полном бездонных глубин и подводных течений, она была единственным островком реальности, за который я мог уцепиться. Однако своими словами и запинками, своими жестами, мимолетной необъяснимой тенью на своем лице и столь же необъяснимыми долгими паузами она заставляла меня сомневаться в своем существовании. (За ней скрывалась другая женщина, ей дополнительная. У меня не было имени этой женщины, только абсолютная вера в ее существование. Эта другая Сери, doppelganger,беспрестанно появлялась в моих бредовых видениях. Она, «Сери», была опасной и изменчивой, ненадежной и вспыльчивой, нежной и очень сексуальной. Она вызывала во мне любовь и стремление защитить ее, но одновременно тревогу и боязнь за себя. Ее существование в той, другой моей жизни было настолько ярко, что иногда я словно мог прикоснуться к ней, ощутить ее запах, взять ее за тонкие, хрупкие руки.)

19

Сомнения в собственной личности стали привычной, постоянной частью моего существования. Углубляясь в них, я видел себя в обращенном виде, чуть отличным от оригинала, подобным фотографии, напечатанной с перевернутого негатива. Но больше всего меня занимало мое выздоровление, потому что с каждым днем я чувствовал себя более бодрым, более сильным, более приспособленным к возвращению в нормальный мир.

Мы с Сери часто и подолгу гуляли по территории клиники. Однажды вместе с Ларин мы выбрались в Коллаго-Таун посмотреть на спешащие по улицам машины и на корабли в гавани. В клинике был плавательный бассейн, а также корты, теннисные и для сквоша. Ни дня без тренировок; я наслаждался ощущением своего тела, вновь обретавшего силу и ловкость. Я начал набирать потерянный ранее вес, снова отрастил волосы, загорел под жарким солнцем, и даже мои послеоперационные шрамы начали бледнеть. (Доктор Корроб сказал, что через несколько недель они и вовсе исчезнут.)

Параллельно ко мне возвращались и другие умения. Читать и писать я научился почти мгновенно, а когда обнаружились трудности со словарным запасом, Ларин дала мне изданное клиникой пособие, и уже через несколько часов я владел языком со всеми его тонкостями. Моя восприимчивость заслуживала самых высоких похвал: все для меня новое я усваивал — вернее, как подчеркивала Ларин, освежал в памяти — досконально и быстро.

Вскоре у меня появились вкусы. Музыка, к примеру, казалась мне сперва угнетающим разноголосым шумом, но затем я начал различать мелодию, затем гармонию и наконец с торжеством обнаружил, что одни разновидности музыки нравятся мне больше других. Еще одной областью моих пристрастий и неприязней стала пища. Мое чувство юмора быстро утратило первоначальную грубость: я открыл, что в физиологических функциях не так уж много смешного и что бывают шутки забавные, а бывают и не очень. Сери съехала из своей гостиницы и стала жить в коттедже вместе со мной.

Мне не терпелось покинуть клинику. Я считал себя полностью пришедшим в норму, мне надоело, что со мною нянькаются, как с ребенком. Ларин раздражала меня своей неколебимой уверенностью в необходимости дальнейших уроков; в этой области у меня тоже появились пристрастия, меня бесил уже сам факт, что мне все еще что-то объясняют. Теперь, когда чтение не представляло для меня никакого труда, я не понимал, почему бы попросту не дать мне записи, по которым они со мною работают, а также эти машинописные листы.

Своего рода прорывом стал парадоксальный случай. Как-то вечером, поужинав в столовой вместе с Ларин и Сери, я мельком пожаловался, что где-то посеял шариковую ручку.

— Да она же на столе, — сказала Сери. — Я сегодня тебе ее и дала.

Я наморщил лоб, припоминая, и кивнул:

— Да, конечно.

Эпизод был ничем не примечателен, но он заставил Ларин взглянуть на меня с очевидным интересом.

— Так вы забыли? — спросила она.

— Ну да… да какая, в общем, разница?

И тут Ларин вся разулыбалась, и это было настолько неожиданно на ее строгом лице, что я тоже улыбнулся, хотя и не понимал, чему она, собственно, радуется.

— А что тут такого смешного? — поинтересовался я.

— Я уже начинала побаиваться, что мы сделали из вас супермена. Приятно видеть, что вы не чужды самой обычной рассеянности.

— Поздравляю. — Сери перегнулась через стол и чмокнула меня в щеку. — С благополучным возвращением.

Я глядел на женщин, чувствуя накипавший гнев. Они переглядывались с таким видом, словно давно ждали от меня чего-нибудь подобного.

— Ты что, — обратился я к Сери, — нарочно это подстроила?

Она затрясла головой из стороны в сторону и весело расхохоталась.

— Это только и значит, что ты снова стал нормальным человеком. Ты можешь забывать.

А вот мне было совсем невесело, меня это обижало; меня ставили на уровень собачки, которая научилась приносить палку, или ребенка, который научился застегивать пуговицы. Позднее, поостынув, я все понял и во всем разобрался. Способность забывать — вернее, способность вспоминать лишь выборочно — есть необходимейшее свойство нормальной человеческой памяти. Пока я жадно учился, накапливая факты, запоминая их все подряд, я был аномален. Забыв, я показал свое несовершенство, а значит, и свою нормальность.

Вспомнив все тревоги последних дней, я осознал, что моя способность к обучению удовлетворена еще не полностью.

После еды мы вернулись в коттедж, и Ларин тут же стала собирать свои бумаги.

— Питер, — сказала она, — я буду рекомендовать вас к выписке. Возможно, уже на конец недели.

Я смотрел, как она складывает бумаги аккуратной стопкой и прячет их в папку. Машинописные листы она положила отдельно, прямо в свою сумочку.

— Я забегу к вам утром, — повернулась она к Сери. — Поговори с Питером, думаю, теперь уже можно сказать ему правду об этой болезни.

Женщины обменялись понимающими улыбками, и я снова ощутил раздражение. Было невыносимо осознавать, что они знают обо мне куда больше, чем я сам.

— Ну и что же я должен про это думать? — спросил я Сери, как только за Ларин закрылась дверь.

— Успокойся, Питер. Все очень просто.

— Вы все время что-то от меня скрывали, — Я хотел бы, но не мог добавить, что все время подмечал противоречия. — Почему нельзя было прямо сказать мне всю правду?