Учебник выживания для неприспособленных - Гунциг Томас

Серый достал из машины тело Бурого, завернутое в одеяло. Осторожно положил его на землю. Трое волков начали копать яму. Лопаты у них не было, и они копали лапами.

Белый вдруг, словно при вспышке, увидел себя на коленях копающим липкий чернозем. До чего же абсурдно было заново проигрывать эту сцену, которая повторялась испокон веков. Когда люди начали проявлять заботу о трупах? Пятнадцать или двадцать тысяч лет назад, последние неандертальцы, первые гомо сапиенс. Ему вспомнилась формулировка Марселя Мосса, этнографа и социолога: «Говорить людей научила смерть». Якобы потребность реагировать на первозданную абсурдность смерти была отправной точкой всякой культуры. Белый стиснул зубы, он не знал, правда ли это, но как теория звучало хорошо. Тем временем яма уже была достаточной глубины, Черный встал, грязный, весь в поту, и принес мусорный мешок, в который заранее сложил личные вещи Бурого: игровую приставку, жесткий диск, под завязку загруженный музыкой и фильмами, постер с Рианной в чулках в сеточку, линялые джинсы, толстовку с камуфляжным рисунком… Черный выложил все на дно ямы.

Всегда одна и та же история: начиная с первых похорон, интуиция подсказывала людям, что умершему понадобятся эти вещи на том свете. Иногда эта интуиция имела жутковатые последствия: в Габоне с вождем племени хоронили заживо четырех его рабов. Им ломали руки и ноги и сталкивали двоих в могилу. Потом опускали тело усопшего, а сверху еще двух живых рабов с переломанными руками и ногами. После этого могилу закапывали.

Белому подумалось, что Бурого, наверно, надо было похоронить с живой красивой девушкой, чтобы он мог вечно заниматься любовью. Потом он сказал себе, что они же волки и что это абсурдно, чтобы волки так заботились о трупах своих собратьев, ведь волки не должны чувствовать того, что Юнг назвал «нуминозностью», ощущения первозданной тайны. Волк бросает свои трупы.

Он к ним равнодушен.

Для волка в конечном счете, есть только жизнь.

Остального не существует.

Черный, настоявший на этом подобии похорон, был, наверно, самым из них человечным.

И возможно, это и было корнем его безумия.

Жан-Жан проснулся как от толчка.

Яркие лучи дневного света пробивались сквозь занавески больничной палаты. В телевизоре мужчина с упоением брился под стройное пение хора: «Жиллетт! Лучше для мужчины нет!»

Он покосился на директора по кадрам. Рядом с его койкой сидели женщина и маленькая девочка, неподвижные, как две куклы, посаженные на деревянные стулья. Женщина, на вид лет тридцати, была одета с большим вкусом в наверняка очень дорогие вещи, а судя по ее прическе, замысловатому сооружению из искусственно блондинистых волос оттенка светлой соломы, крепко дружила со своим парикмахером. На лице ее было написано выражение крайней досады. Совсем иначе выглядела девочка, хоть и тоже со вкусом одетая, она явно находила ситуацию скучной и, развалившись на стуле, сосредоточенно искала у себя в носу что-то чрезвычайно важное.

Взгляд женщины встретился со взглядом Жан-Жана. Она нахмурила тонко выщипанные брови.

— Это все ваша вина, имейте в виду, — сказала женщина.

Жан-Жан не нашелся что ответить. Она продолжала:

— Это была не его работа — заниматься всем этим. Это ваша вина. Что мне теперь с этим делать? — вопросила она, указав подбородком на нижнюю часть тела директора по кадрам.

— Я… Я не знаю, — выдавил из себя Жан-Жан.

— Вот и я не знаю… Вы когда-нибудь видели директора по кадрам — калеку? Нет? Калеки — обуза для общества… Он всегда терпеть этого не мог, и я тоже! Я не понимаю, как можно быть калекой.

Девочка нашла наконец то, что искала, извлекла и приклеила под стулом.

— Карла! — прикрикнула женщина, и девочка вздрогнула. — Пойдем, он все равно будет спать еще долго…

Женщина покинула палату, не взглянув на Жан-Жана. Если бы не движения грудной клетки, директор по кадрам выглядел бы мертвецом.

Жан-Жан полежал еще немного и взял телефон, лежавший на прикроватной тумбочке. Бланш сняла трубку после второго гудка.

— Я хочу уехать с тобой… Здесь у меня больше ничего нет, — сказал он.

Повисла пауза.

— Там тоже ничего нет.

— Если мы будем вместе, это немного больше, чем ничего.

— Боюсь, это уже не будет похоже на игру.

— Я постараюсь быть забавным!

Он услышал короткий смешок Бланш, легкий, как пух.

— Я подумаю, перезвоню тебе.

С бешено колотящимся сердцем Жан-Жан повесил трубку. Не прошло и минуты, как телефон зазвонил.

— Ты можешь быть готов завтра? — спросила Бланш.

— Я готов сегодня!

Вешая трубку во второй раз, он улыбался.

На самом деле оказалось очень просто взять жизнь в свои руки.

Марианна ждала в машине, пока они делали свое черное дело с Бурым.

Она закурила сигарету, она устала, злилась, она знала, что была на волосок от чудесной новой жизни, в которой, сидя на мешке денег, открыла бы свое дело по прямым маркетинговым консультациям, которое бы ее озолотило.

На волосок!

Вместо этого все обломилось, а обломилось потому, что она предоставила идиотам решать за нее.

Ей нельзя было дать Белому впутаться в эту историю с местью.

Ей нельзя было позволять ему пойти на поводу у Черного с его бредовыми идеями только ради того, чтобы пресечь растущий авторитет Серого.

Она должна была велеть Белому взять деньги, уехать с ней и порвать эту чертову противоестественную связь с братьями.

Она не сомневалась, что ей бы это удалось, и все было бы проще.

Но теперь, когда Белый потерял власть над стаей, приходилось признать, что она не знала, на каком она свете. Можно было просто вернуться завтра на работу и придумать какую-нибудь байку о похищении и заключении.

Только не об изнасиловании, имидж жертвы в стенах предприятия ей ни к чему.

Тут в машину вернулись волки. Они были все в грязи и пахли потом. На этот раз за руль сел Черный.

Перед тем как тронуть машину с места, он с силой хватил кулаком по приборному щитку и подавил рыдание.

— Теперь надо хорошенько подумать. Хватит действовать с кондачка!

— Рано или поздно мы его найдем… — сказал Белый.

— Да, — кивнул Черный, успокаиваясь.

— Это только вопрос времени… — вставил Серый.

— Времени, да… — повторил Черный.

С Марианны было достаточно, ей осточертели эти бредни.

— Ладно, ребята, я теперь вас оставлю. Делайте что хотите, только сначала завезите меня ко мне домой… Мне надо принять Душ.

В машине воцарилась тишина.

— Но ты же с Белым, — удивился Черный.

— Я с кем хочу и когда хочу, — отрезала Марианна.

— Черный хочет сказать, — вмешался Серый, — что ты теперь с Белым. Ты не можешь вот так бросить ни его, ни нас. Ты член семьи…

— И это хорошая новость! — добавил Черный.

— Отвезите меня домой, — не унималась она.

— Мы не можем отвезти тебя домой, — сказал Белый, — слишком поздно.

Марианна поняла, что ситуацию заклинило, как ржавый болт в двери, и ей ничего не остается, только ждать.

Ей захотелось что-нибудь разбить, но разбить было нечего, и она лишь прикусила изнутри щеку.

Оставалось надеяться, что волки доберутся до Жан-Жана быстро. После этого она попытается внушить Белому, каков потенциал прямого маркетинга в «постоянно меняющемся мире, где только и нужно дать предприятиям средства для амбиций».

Марианна почувствовала, как рука Белого обняла ее плечи. Этот нежный и покровительственный жест вызвал у нее легкое раздражение, но она его не выказала.

Наоборот, крепче прижалась к нему.

Она знала, что это прибавит ей уверенности в себе.

И чем увереннее она в себе, тем восприимчивее он будет к ее аргументам.

Черный тронул машину с места.

Он явно не знал, куда едет.

Жан-Жан провел еще целый день в палате рядом с директором по кадрам, который так и не пришел в сознание. Больше всего на свете Жан-Жану хотелось покинуть больницу, но, как он ни настаивал, не смог переупрямить молодого врача, слепо цеплявшегося за больничные правила. Наконец, ранним утром второго дня, подписав расписку, он смог уйти.