Семя скошенных трав (СИ) - Далин Макс Андреевич

— Прости меня, пожалуйста, — сказала я, чувствуя, как горят уши. Я вдруг поняла, почему Юлька то и дело говорил, что ему стыдно. И мне вдруг стало стыдно до нестерпимости.

— Ничего страшного, — сказала Гэмли. — Я тоже забываю… забываю о том ужасе, который случился с нами. Я только хотела сказать — мы с мамой быстро стали подругами, но у меня и так было много подруг и сестёр. И братишки… мой милый брат Гэхай… сестрички Луа и Рхути… И чудесные Старшие… наставница Кэлаэ, доктор Никай, наставница Оли… тяжело дышать, когда думаю, что все они уже мертвы. Что нет нашего дома — Скального Приюта. Нет грибных пещер, бухточки, где мы растили ламинарию, подводного грота, где жили каракатицы… Нет маленького города на нашем островке, тихого-тихого — но с лучшей медицинской Академией в Серых Водах… туда отовсюду приезжали учиться на акушеров и детских врачей, там учился Данкэ из Коро, который потом изобрёл эту уморительную и гениальную формулу… и я там училась, только на другом курсе… Нет Лабиринта Хэталь, нет Сада Духов, нет галереи статуй. Ничего больше нет. Астероиды. Радиоактивный пепел.

Я слушала её — и мне становилось не стыдно, а страшно.

— Ты ненавидишь людей? — прошептала я.

Гэмли помолчала, глядя куда-то мимо. Потом медленно проговорила:

— Был проект тотального удара… по Земле. На уничтожение. За него голосовал народ Шеда… и проект не прошёл. Мы решили не развивать наступление дальше ваших колоний. Не смогли уничтожить ваш мир… ваш дом и ваших детей… Мы сочли, что это будет зло из глубин, которое убьёт душу нашего народа… и, очевидно, ошиблись.

Мне было так худо, что хотелось провалиться сквозь стальное покрытие трюма. Или умереть. Больно. И я больше ничего не могла сказать.

Гэмли тихо встала и ушла к комконовцам и своему товарищу.

Я осталась. Я не могла ни с кем разговаривать. Меня душил ужас, и я ничего не могла с ним поделать.

Юлька меня увидел — и, по-моему, сразу понял. Он подошёл, сел рядом и обнял меня, прижал спиной к своей груди. Я взяла его за руки, ткнулась в его ладони лицом — и не помню, сколько времени так просидела. И он молчал, это хорошо, потому что говорить не было сил.

Но потом всё-таки эта удавка ужаса прямо на душе постепенно разжалась — и я решила, что не имею никакого морального права отворачиваться и закрывать глаза.

Я — журналист. Мне надо смотреть — даже если глаза потом вытекут.

Я распаковала камеру, привычно закрепила её за ухом, так, чтобы объектив оказался над правым глазом, и подключила её к диктофону. И запустила. Решила больше вообще не выключать.

К тому моменту, когда мы готовились стыковаться с этой несчастной станцией, где дети, я уже многое успела понять.

Например, что КомКон для шедми — свои. Что к ним это «мы, очевидно, ошиблись» будто бы и не применимо до конца. Шедми исключали их из числа людей: комконовцы и Юлька были… ладно. Они просто не воевали с Шедом. Все воевали — и я воевала, что там! — а они нет. Поэтому они были исключением.

И Бердин почему-то тоже был исключением. Хотя он-то воевал, он даже, похоже, был замешан в каком-то кошмарном военном преступлении, связанном с детьми — и шедми это знали. Но он сидел с ними, он с ними ел, всё время разговаривал с ними — и они совсем особенным образом с ним общались. Гэмли Бердину даже рассказывала сказку про огромного ужасного зверя, который жил в океанских пучинах и тряс острова, когда потягивался всеми своими могучими щупальцами — а он сидел рядом, прислонясь к Бэрею спиной. Как совсем свой. Но почему?

Я им даже условно своей не была.

Военные нас досматривали… вернее, они сильно обыскивали комконовцев, а обоих шедми просто были готовы догола раздеть; кажется, они боялись, что мы привезли тем, на станции, боеприпасы или что-то в этом роде. Но меня они трогать не стали: смотрели почтительно и потрясённо. Как это такая боевая девица, патриотка, голос и лицо ВИД-ФЕДа, могла оказаться в такой сомнительной компании?

Парень Юлькиного возраста, с этаким наивным лицом домашнего мальчика и с синяками под глазами, связист или что-то такое, даже попросил, чтобы я подписала ему футляр для диска с видеозаписями. И маркер притащил, и пялился на меня, как на ожившую заставку ВИДа.

Я подписала. И ещё человек десять офицеров с крейсера тут же тоже нашли всякие штуковины, на которых можно расписаться. Один даже попросил код личной директории — пришлось улыбаться и врать, что ВИД-ФЕД мне запрещает оставлять личные данные.

В это время другие военные шмонали карманы и рюкзаки девиц из КомКона, а старший помощник, орёл-мужчина, который только что восхищался моим мужеством: «Вы ведь освещаете эту операцию для ВИД-ФЕДа, не так ли, дорогая Вера?» — разговаривал с Алесем. Таким тоном…

Как с подозреваемым в убийстве.

— Вы не должны вывозить оборудование станции.

— Мы заберём криокапсулы, — сказал Алесь. — Это не обсуждается; мы за ними и прилетели.

— Капсулы — и ничего больше, — уточнил офицер, и в его голосе лязгал уставный металл, как танковые гусеницы. — И шедми не должны забирать информацию с бортовых компьютеров.

— Они в любом случае не смогут, — пожал плечами Алесь. — Они уничтожили носители информации, кроме тех, что поддерживают системы жизнеобеспечения, ещё до того, как связались с вами в первый раз. Они же знают, с кем имеют дело.

Офицер смерил его взглядом, который явно переводился в очень нецензурные слова, резко отвернулся и отошёл.

Только после этого нам позволили стыковку со станцией.

Там я, конечно, была совсем бесполезна, если смотреть на меня как на рабочую силу. Я не умею управлять экзоскелетом — да и вообще ничего толком не умею в космосе. Меня отодвинули и забыли. Я могла только смотреть и слушать… и было на что, на самом деле.

Я видела много разных вещей, которых была видеть не должна. Я могла бы…

Но на самом деле уже не могла бы. Всё, что происходило с нами с того момента, как «Астра» покинула Землю, слишком основательно меня изменило.

Я, например, видела, что Юлька и шедми со шрамом на лице прятали в капсулу, где лежал тяжелораненый солдат-шедми, несколько непонятных штуковин — я не я буду, если не копии с информационной директории. Эти носители выглядели так странно, что их можно было запросто перепутать с обычным медицинским оборудованием — и я понимала, что военным они так и скажут. Что это запчасти для медсканера какого-нибудь — и фигу подкопаешься, если не ксенолог.

Потом они перенесли эту капсулу на «Астру», и вид у них был абсолютно невозмутимый.

Я видела, как Бердин разговаривал с ребёнком-шедми. В тот момент я поняла, что он — законченный маньяк: земные мужики и со своими-то детьми редко разговаривают… так. Он что-то делал со своим экзоскелетом, подтягивал что-то, продувал сжатым воздухом — а рядом крутилась девочка-шедми и мешала. Поминутно спрашивала, что он делает, зачем он это делает — ну как все дети пытаются обратить на себя внимание и достают взрослых вопросами. А Бердин отвечал… как дочке. Я видела: он здорово напрягается, чтобы ответить понятно. И что он спешит и нервничает — но он ни разу её не прервал. И не заикался.

А я думала: как же всё это умещается в одном человеке? Не понимала.

Ещё я видела, как они носят эти капсулы. Носят, носят, носят… Я смотрела на них и видела тех… двести лет назад… которые за станками по четырнадцать, по шестнадцать часов… Ко мне подошла та Аня, которая как хомячок, велела идти за ней — и я пришла на камбуз «Астры». Там мы заваривали кофе и капали в чашки стимулятор, а потом я разносила этот кофе тем, кто таскал капсулы на борт. Потом надо было сделать какую-нибудь еду, которую удобно жевать на ходу, и носить уже её. Скоро я так забегалась, что от усталости с ног валилась, но все работали тяжелее, чем я, и наши женщины в том числе — и мне было стыдно сказать, что надо отдохнуть.

Было невыносимо смотреть, как они гладят стекло криокапсул. И на тех, внутри…

За пару суток я записала видео, которое нельзя было никому показывать. Или надо было очень здорово резать, а потом уже показывать. Потому что никакой редактор ВИД-ФЕДа этого бы не пропустил. Ни за что.