Ветер и мошки (СИ) - Кокоулин Андрей Алексеевич

— Я сам, — сказал Камил, оценив узость туалета.

Он развернулся и перехватил Олежку в талии, как борец, собирающийся произвести прием. Ему вдруг подумалось: что я делаю? Разве я здесь за этим? Какое мне дело до парализованного мальчишки? Бред!

У него — задание. Свернул голову — и обратно.

Но потом он щелкнул на себя зубами («Что — то ты хуже Василия, Камил») и шагнул с Олежкой в охапке к проему, за которым белел унитаз, отлитый из санитарного фаянса. Вот так поступают такие, как я.

— Мы, — выдохнул парень.

— Осторожнее, — сказала Таня.

— Я вижу.

Чуть присев, Камил сначала завел в проем правое плечо Олежки, сделал подшаг и вместе с левым плечом оказался внутри тесного помещения, облицованного плиткой лишь по одной стене. Стена с другой стороны была покрашена в отталкивающий коричневый цвет. Следующий этап — ноги.

Опустить Олежку на унитаз аккуратно не получилось. Руки у носителя сдались — все-таки тяжело для похмельного, и сиденье бумкнуло под парнем. Как бы не разломилось.

— Все-все, Василий, дальше я, — просунулась Таня.

— Простите, — сказал Камил, выбираясь из тесноты в коридор.

— Ничего.

Таня прикрыла дверь.

— Мы! — словно жалуясь на Камила, сказал Олежек.

Камил, постояв, прошел на кухню.

Ему опять словно кто-то врезал под дых. Прочертил железом наискосок. Вырезал внутренности и наполнил тело горечью. Он скрючился, цепляясь за кухонный стол, и дышал ртом, чувствуя, как тяжел и гадостен воздух, вырывающийся из легких. Ох, нет, хоть ложись и помирай. Все в труху, весь мир в труху, все сволочи! Ненавижу! Ненавижу всех! Света бы, света побольше…

Цвет эмофона… наверное, черный.

Запястье пустое и грязное. Стол, клеенка, крошка под пальцем. Крошки на душе. Яд, яд вокруг.

— Василий?

Голос Тани словно повел Камила из темноты.

— Да-да, — просипел он, не в силах выпрямиться.

— Вам плохо?

— Не совсем.

— Болит? Где болит?

Камил запоздало сообразил, что смотрит в лицо Тани, как в отражение. Оно просунулось, заполняя пространство между ним и столешницей. Усталое, бледное лицо с обеспокоенными глазами. Красивое.

Подумалось: надо же так извернуться. Ради чего? Ради него? Но, как ни странно, Танин взгляд придал ему сил.

— У меня… у меня бывает… — выдохнул Камил, разгибаясь.

Таня, работая отражением, повторила его движение.

— Вы в порядке?

— Да, все, схлынуло.

— Там Олежку обратно…

— Не, ну как же. Это конечно.

Камил отлип от стола. Таня поймала его локоть. Тьма от прикосновения шарахнулась по углам. Камил даже заморгал — ну, света-то набрызгали!

— Спасибо.

Он шагнул к проему. Второй шаг дался легче. Третий — еще легче. Отпустило. Отпустило совсем.

— Ну, что, парень, сделал свои дела? — спросил Камил, заглянув в туалет.

— Мы, — коротко ответил Олежек.

Он опирался спиной на сливной бачок и левым плечом на кафель. Видно было, что даже такое сидение дается ему с трудом. Наверное, еще минута, и он сложился бы в щель между стеной и унитазом, проскользив лицом — носом, губами — по плитке. Голые ноги от освещения казались синеватыми.

— Ты удивительно точен в формулировках, — сказал Камил.

Олежек фыркнул.

— Мы.

— Тебе смешно? — в шутливом возмущении вздернул брови Камил. — Используешь меня как вьючное животное…

Он подхватил больного, подставил плечо.

— Я уже спустила, — сказала Таня, вступая вторым держащим. — И вытерла. На диване уже насухо…

Камил мотнул головой.

— Опустим подробности.

Олежек солидарно мыкнул. Ему тоже подробности были не нужны.

Втроем они протиснулись в гостиную. Олежек был определен на диван, где оранжевая клеенка выбивалась из-под сложенной вдвое простыни. Зрачок телевизора слепил разноцветьем. На стуле перед диваном темнели мокрые пятна от чашек.

Камил отступил, чтобы не показывать, как ему тяжело дышится. Таня, впрочем, была слишком занята больным, чтобы обратить на него внимание. Задело ли это Камила? Да, слегка задело.

Ревнуешь? — шепнул изнутри Василий. Соперника в парне видишь? Ну-ну.

А ты? — в свою очередь мысленно произнес Камил. Все пропил, десять метров с грузом пройти не можешь. Ножки трясутся, сердце в пляс.

Зато я не убийца, сказал Василий.

Заткнись!

Пошатываясь, Камил вывернул в коридор.

— Я — на кухне, — бросил он Тане.

Она вряд ли слышала, опять протирая и пеленая, опять массируя.

На кухне было светло. Камил подставил табурет ближе к холодильнику, ткнулся виском в его гудящий, вибрирующий бок. Ты работаешь вхолостую, приятель. Внутри тебя — ничего нет.

Оставленные на столе сосиски пахли одуряюще. Носитель, похоже, ни черта не ел с прошлого дня. Нет, с утра прошлого дня. Хлеб с сырым яйцом и почти поллитра водки. Вот вам завтрак, обед и ужин. А до этого… До этого был незабвенный «Колокольчик». Но там хоть удалось закусить каким-никаким салатом. Капустным, кажется. Он помнил, он до сих пор чувствовал его вкус.

Камил сел, спрямив спину, и обнаружил вдруг, что совершенно спокойно, наблюдая за собой как бы со стороны, сворачивает целлюлозную оболочку с одной из сосисок. Желание вгрызться в розовую мясную мякоть было столь велико, что его даже начало подташнивать. Рот заполнился слюной. Сам купил, сам съел. Инвалиды побоку. Лишить пропитания — это ведь тоже, пусть и неординарный, но способ убийства.

— Василий?

— Да?

Камил так и застыл с сосиской в кулаке, наблюдая, как Таня подсаживается рядом.

— Вы тоже голодный? — спросила она.

Камил кивнул.

— Так лопайте, — сказала Таня.

Камил мотнул головой.

— Я это… если уж вместе…

Он протянул сосиску, как протягивают цветы.

— Ешьте, ешьте, — сказала Таня. — Вы вон совсем зеленый.

— Это не голод, это похмелье, — сказал Камил.

— Вы пьете?

— Пил.

Эй-эй! — зашевелился Василий. Как это пил? Почему как о покойнике? Потому что ты бросил, сказал ему Камил. Когда? — поинтересовался Василий.

Сегодня.

Сосиску он все также держал на весу.

— Ну, давайте я откушу, и вы откусите, — предложила Таня. — Мне, если честно, тоже хочется.

— Ну, если вдвоем… — сдался Камил.

— Только вы первый, — сказала Таня.

— Я — первый?

— Ну, сосиска же у вас.

Камил вздохнул.

— Умеете вы уговаривать.

Он откусил где-то четверть сосиски и протянул остаток Тане. Жевать пока не стал, катая откушенное языком от щеки к щеке.

— Вы.

Таня кивнула, осторожно вытянув шею, зацепила сосиску губами и тоже откусила четверть.

— Жуем по счету?

Камил кивнул.

— Ой, постойте, — выплюнув свою часть сосиски в ладонь, Таня соскочила со стула. — Сейчас!

Она вернулась за стол с ножом и откромсала от купленной Камилом буханки часть горбушки, сломала ее в пальцах.

— Берите, — сказала она, подавая кусок Камилу, — так вкуснее.

— Под язык? — спросил он.

Таня фыркнула.

— Ага, как лекарство.

— Тогда я ффитаю, — с куском хлеба за одной щекой и цилиндриком сосиски за другой шепеляво сказал Камил. — Ф-фаз.

— Секундочку!

Из своей части порции Таня составила крохотный бутерброд и отправила его в рот. Махнула рукой — можно!

— Ф-фа! — произнес Камил, тараща глаза.

Он хотел уже сказать: «Три!», но Таня, призывая к вниманию, подняла палец.

— Ф-фа с фолофиной, — объявила она.

— О! — сказал Камил.

— Ф-фи! — крикнули они хором.

Вместо сосиски Камил едва не прокусил носителю губу. Но как это было вкусно! Не выразить, не описать. От работы челюстей что-то щелкало за ухом. Камил едва не урчал. Рядом быстро-быстро жевала Таня, и глаза у нее были совсем иные, чем раньше. Какие-то светлые. Веселые.

— Ф-фу! — выдохнул Камил, ощутив, как теплым сгустком проваливается в желудок пища.

Не заглядываться на вторую половину очищенной сосиски не получалось. Во рту царило мясное послевкусие.