Мастиф (СИ) - Огнелис Елизавета

— Работаем в две смены, — начал Саша. — Одни на поле, другие — здесь. Надо придумать, куда урожай сгружать будем…

Толпа зашумела на его слова. Заголосила, заволновалась, они рано встали, но вовсе не для того, чтобы работать. Они желали ответов, они тоже видели то, к чему привык Саша. Они хотели действовать.

— Трупы на улицах валяются… В Желтом доме всех положили… Магазины все забиты… На улицах лежат… И менты тоже… И десантники, их то за что…

— А вы чего хотите? — громко спросил Саша.

— Чтобы этого не повторилось. Бояться не хочу. Спать хорошо хочу, — завопил старушечий голос.

— Так спи, кто тебе не дает! — выкрикнул Александр.

— Мы к нему пришли, понимаешь…

— А по какому праву вы решили, что я буду командовать? — еще повысил голос Саша. Он выждал паузу, чтобы шум затих и потом начал — медленно и угрюмо:

— Я не желаю командовать. И хочу спросить — какого черта вы хотите всегда жить чужим умом?

— Мы жить хотим, — вырвался бас из задних рядов. Народ прибывал, волновался.

— Что дальше будет? — вопила все та же старушенция.

— Что будет? — рявкнул Саша и поднял автомат. И тотчас же — сзади заклацали затворы. Наиль припал на колено, ноздри татарина раздувались, усмешка кривила лицо.

— Я скажу вам, что будет, — говорил Александр, рассматривая каждого в прицел, медленно проводя дулом по толпе. — Сейчас я поеду копать картошку. После обеда пойду копать могилы, раз уж столько мертвяков валяется. А завтра похороню друга… Теперь скажу, что будет с вами… Сейчас вы пойдете домой, а после обеда вам принесут повестки. Завтра вы пойдете в военкомат, обреете головы, вам вручат багры и топоры, погонят на улицу, ловить вурдалака. Да только он не вурдалак. Он вас как кутят в вашей же крови утопит. И все. И не будет никаких глупых вопросов. Хотите такого — валяйте, но мне не по пути. У меня урожай еще не убран, — пробурчал он под конец, закинул автомат за спину и пошел на расступающуюся перед ним толпу.

— Не кипятись ты, — хлопнула по плечу тяжелая ладонь. Саша обернулся, чтобы увидеть спокойное лицо Артемича и знакомые, непривычно хмурые рожи «стачечников». — Правильной дорогой идешь, товарищ.

— Ну а как же, — проворчал Александр, влезая в кабину. — Я же «дорожник».

Потом повернулся к Наилю, который сидел за рулем:

— Слушай, не в службу… с Тимуром пройдите по городу. Вечерком расскажи — что видел, что думаешь. А Равиля при мне оставь. Согласен?

— Спрашиваешь… — ухмыльнулся татарин.

— И это… там… не сильно, — предупредил Саша, пересаживаясь на место водителя.

— Ладно, — отозвался Наиль. Потом повернулся и крикнул:

— Артемич, что стоишь? Залезай, подешевело!

Вечером в почтовом ящике обнаружились повестки. Сразу четыре. Одна — Саше, другая — Шпакову, третья — Наилю и последняя, четвертая — Андрею Павину. Эту Александр сразу порвал, поднял глаза на небо, которое почему-то стало красным. Солнце, наверно, заходило…

— Ах вы суки…

Его корежило, мышцы напряглись так, что на лбу выступил пот, руки закостенели, колени подогнулись. Трясущимися пальцами он сунул бумажки в карман. Нашли, думал он, сразу нашли… Как же я вас ненавижу… Сколько времени и нервов, сколько бумажек, сколько униженных взглядов, сколько денег, сколько приходилось ждать в потной и вонючей толпе, стыдливо просить, умолять, объяснять, подписывать, еще и еще, унижение, и все — для него, здорового мужика, рабочего и крестьянина… Прописка — отказать, военный билет — показать, комиссии, аж девять штук, каждый месяц — а что вы тут делаете, чем занимаетесь? Живу я здесь, живу, понимаешь, сволочь! За проживание штрафчик, низ-зя здесь жить! И вот теперь, когда понадобился, когда стал нужен, когда запахло жареными задницами — можно. Даже не сами пришли, даже не спросили — прислали бумажку. Иди, защищай нас, рабочая скотинка, или крестьянская скотина, и вообще, как там тебя, рядовой, смирно, лежать, бояться!

Да вот только он не боится больше…

Пришло время боятся другим. Нет, не наемных убийц, не ночных «гоп-стопщиков», не малолетних «волчат». Мужик, настоящий мужик взял оружие в руки и сказал — все, довольно, осточертело на хер… Вырежу всех, до последнего сосунка, по последней сучки, даже если семиюродная вдова на десятом киселе — всех — патронов не хватит, будете сами ямы копать, а следующая партия засыпать, кирзачами забью в землю, в печь загоню, включу, и буду слушать, как самую лучшую музыку, воздух с жирным пеплом как самый лучший аромат — вдыхать и выдыхать — буду, вот те крест — залезай, милок…

Люди еще не понимают — какая сила пробудилась, очнулась от векового сна. Все, не остановить, не повернуть, не спрятаться. Дни, сотрясающие мир… Это уже было, много раз было, но никто не понимал, не делал выводов, боролись с людьми, с идеями, развивались, не сознавая, что движение назад тоже может быть развитием. Для того чтобы сломать доску ребром ладони — надо прежде хорошо размахнуться. И Александр размахнется — от всей души, не щадя никого — и самому ему не надо пощады.

— Завтра, — сказал Александр задыхаясь. — С утра. Военкомат. Берем за горло. Чечены готовят боеприпасы. Сегодня. Ночью.

— Спокойно, мин херц, спокойно, — засмеялся Наиль. — Надо же, и меня написали, — он ловко вытащил у Саши повестки, нашел свою.

— Правильно написали, без ошибок, — еще громче сказал он. — Адреса нет, но ведь пришла повесточка. Как тут не верить в телекинез и телепатию!

— Что в городе? — Саша почти успокоился.

— Безутешные матери ищут и находят своих беспутных сыновей, — начал Наиль. — Гавриил наш, ангел-праведник, решил трупы под землю больше не прятать. Я справа считал, Тамерлан — слева. До трехсот сосчитали, а потом плюнули. Шли-шли, и до Желтого дома дошли. Был домик желтым, а стал зеленым, — Наиль явно пребывал в лирическом настроении.

— Десантников на ступенях — видимо-невидимо. А внутри — считано — не сосчитано. Хотя там и синие есть, и черные, даже красные и голубые, — татарин искренне получал удовольствие от своего рассказа.

— Как он их?

— А шайтан его знает. Как будто газом, все лежат, морды оскалили, без единой царапины, только холодные. И есть предчувствие, что долго пролежат…

— Это почему? — невольно заинтересовался Саша.

— У них кровь не свернулась, — отозвался за татарина Тимур, выдернул из кожаных ножен «Барракуду» дамасской стали, в свежих красных потеках, словно только что из раны, даже капало. Специально не обтирал, чтобы поверили — сообразил Саша. И почувствовал — в животе холод собрался, сейчас татарин с чеченцем выдадут такое, от чего у него самого в жилах кровь свернется. Не зря же Тимур окровавленную сталь через весь город тащил.

— Кровь не свернулась, сами не окостенели, свежачок, только холодные уж больно, словно только что из холодильника. А на улице жара, солнышко, — мечтательно тянул Наиль.

— А как население? — хрипло спросил Александр.

— Шакалы? Вот их-то порубили, по кускам собирают… Много дураков сегодня бить витрины полезло. Вот ты скажи, Саш, на хрена тебе холодильник, если электричества нет?

— Слушай, Наиль, — у холодок пробежал по хребту, по самому позвоночнику. — А если он десантников сегодня ночью поднимет? Оживит их, чтобы самому не убивать…

— Так вот и я подумал — на черта нам холодильник полный мертвецов? — Наиль скалил зубы. — Дай, думаю, на всякий пожарный, вот этому пожарному ручку отрублю, этому ножку, кого наручниками сковали — для смеху, значит. Прикинь, он очнется, а на руках и ногах — наручники, — татарин вытащил из-за плеча топор, протер зазубренное сияющее лезвие тряпочкой.

— Еще колья пришлось рубить, чтоб уж наверняка. Устал, — признался он. — Много дармоедов. Нечего и Гавриле дармоедом становится. Ишь, чего удумал…

Саша сморщился, словно внезапно заболели зубы. Вот это да… Даже сказать нечего — одни эмоции. Мясниками, значит, решили подработать. Этими, как их, экзорцистами, антинекромантами. Устали они. И, с другой стороны, правильно сделали. А Гаврила вот как рассердится! Да и пусть сердится, подумаешь, решил судьей в последней инстанции стать. Его кто просил? Сами бы разобрались. А вот бы и не разобрались — злорадно шепнул внутренний голос. Кишка тонка разобраться. Дураком родился — рабом бы помер, еще и благодарил — ах, какое у нас государство, хоть пенсию назначило, дети-то не могут родителей прокормить. Самим бы прокормится…