И аз воздам (СИ) - Логинов Святослав Владимирович

— Ужина не будет! — после этим слов дверь захлопнулась, отрезав всякую возможность общения.

— Не больно хотелось! — запоздало крикнул Антонин и растянулся на топчане. В животе было пустовато. С грустью вспоминался вчерашний пикник: шашлычок, лучок, помидорчики. Сегодняшняя котлетка с ними конкуренции не выдерживала. Но ничего, один день уже сбыли, а там посчитаемся.

О побеге Антонин не думал. Всякому ясно, что помойка тянется в любую сторону до бесконечности. Никуда ты не прибежишь, а погибнуть среди гор мусора можно запросто. Значит, имеет смысл притвориться, будто сдался обстоятельствам, отложив месть на потом.

Щелястая дверь со скрипом отворилась, в камеру вошла Марина Игнатьевна. На ней не было судейской мантии, но Антонин сразу понял, что явилась судья, чтобы нанести пока ещё неясный, упреждающий удар.

Антонин поднялся с топчана, как привык вставать из-за парты в бытность первоклассником.

— Ты, я вижу, нечётко понял, — произнесла старая учительница. — Тебя приговорили не к пятнадцати суткам отсидки, а к пятнадцати сутками принудительных работ. Ты пробездельничал целый день, и он не засчитан в качестве отбытого наказания. Помни, что ты должен отработать пятнадцать суток. Счёт начинается заново с завтрашнего дня.

— Это нечестно! — закричал опомнившийся Антонин. — Я так не договаривался!

— Разве с тобой кто-то договаривался? — удивилась Марина Игнатьевна. — Тебе назначено наказание. Вот и сиди наказанный. Угодно, валяй дурака целыми днями, считай чаек. Но когда при этом выйдешь на волю, сказать не возьмусь. Думай своей головой.

Марина Игнатьевна развернулась и вышла, как не было её.

— Это же подстава! — заорал опомнившийся Антонин. — Подлюга! Сука судейская!

Он выскочил из своего одиночного сарая, намереваясь вытрясти из бывшей училки признание, что она, училка, не права, а прав Антонин, и его надо немедленно отпустить. Подумаешь, костерок развёл в неположенном месте. Да он этих костерков миллион письсот раз поджигал, и ничего не было. А тут…

Снаружи, в сгущающейся вечерней полумгле никого не было, лишь несколько крыс пировали над выброшенными остатками спагетти с соусом бешамель. Или болонез? — Антонин забыл название. При виде Антонина крысы даже не посчитали нужным прятаться.

— Кры-ыса! — крик утонул не в силах даже породить эхо.

Спалось на тюремной подстилочке неважно. Тюфячок был коротковат, да и комковат тоже. К тому же, под утро стало прохладно, а Антонин, завалившийся поверх одеяла, никак не мог проснуться и укрыться, как следует. Временами начинало сниться, будто Антонин бродит по свалке и собирает причудливые раковины, которых надо найти семьдесят штук, и тогда всё будет хорошо.

Проснулся совершенно разбитый, ещё прежде, чем был скомандован подъём.

Раздавальщица приволокла бидон с жиденькой несолёной овсянкой и помятый, закопчённый чайник кипятка. Бросила на стол два кусочка хлеба.

— Ты вчера день проволынил, так что чаю и масла тебе не полагается. Жри постную кашу и воду голимую глотай. Чайник с собой возьмёшь, мало ли на работе пить захочешь. А чай ты покуда не заработал.

— Обойдусь, — буркнул Антонин, быстро опрастывая миску. — Всё равно, у тебя, небось, не чай, а бурда. Спитую заварку кипятишь для цвету и разносишь.

— Зачем мне это? Ну, сэкономлю я щепотку чая, и куда дену? Было время, подворовывала, когда в привокзальном кафе работала. За то мне теперь наказание: таких как ты кормить.

— Не понял! Ты что, тоже заключённая?

— Какая заключённая? Тут свобода — меси грязь в любую сторону.

— А остальные? Конвоир, например.

— Безгрешных тут нет, они в могилках тихонько спят. Это нас старые грехи тревожат, уснуть не дают.

— Да ну, скажешь тоже… Вон, Игнатьевна, моя училка бывшая, это же ходячая добродетель, смотреть противно, а тут мантию нацепила судью корчит. Ей-то что спать не даёт?

— Значит, и у неё на душе нарыв. Сама себя наказывает за прежнее. Скажем, мучает её, что она тебя, дурака, воспитать не сумела. Вот теперь перевоспитывает.

— Чо?!. Перевоспитывает?.. Меня?.. — Антонин даже развеселился. — А у неё от натуги ничего не лопнет? Меня перевоспитывать, только время тратить. Ну, я ей покажу…

— Что ты ей покажешь? Ты живой, а она мёртвая. Ничегошеньки ты ей не сделаешь. Ешь, давай, и работать иди. Никто тебя больше на объект выводить не станет. Хочешь на волю — иди и вкалывай, как следует быть. А мне пора.

Подавальщица подхватила бидон, грязную миску сунула в кошёлку, где бренчало ещё несколько таких же посудин.

— Звать-то тебя как? — ни с того, ни с сего спросил Антонин, не привыкший интересоваться именами обслуги.

— А никак. Ты меня при жизни не знал, имени не помнишь, вот и нет у меня его.

Безымянная подавальщица готова была исчезнуть за дверью, когда Антонин спохватился:

— Много тут таких как я, приговорённых?

— Вот этого не скажу. Информация для служебного пользования.

При жизни своей подавальщица и слов таких не знала.

Не хотелось выходить на свалку, но ещё больше не хотелось лишние сутки сидеть в одиночном сарае. Антонин нацепил дворницкий фартук, натянул рукавицы и отправился на принудительные работы.

Бродил наугад по рукотворным холмам, волоча за собой мешок для макулатуры и второй для пластиковых бутылок — этого добра встречалось больше всего. Пакет для пивных банок Антонин подвязал к поясу. Издевательские сорок копеек не прельщали его, но на эти копейки можно было купить соли, без которой наступил бы полный капут. Во что превратился новый дорогой костюм, Антонин старался не думать.

Три раза он относил раздувшиеся мешки к контейнерам и разок прошёлся по мусорным вершинам, куда отшвыривал железо-консервные банки из-под отомаченной рыбы, а также стекло — бутылки винные и из-под импортных напитков и косметики.

Оказалось, что за работой время ползёт малость шустрей, чем при полном безделье. Вернувшись в очередной раз к контейнерам, Антонин увидал знакомую раздатчицу, с её вечным бидоном.

— Питаться садись! — скомандовала она, шлёпнув в миску порцию бурой массы.

— Что это? — уныло вопросил Антонин.

— Еда.

— Я понимаю. Но завтрак был перед работой, обед — после работы. А это что? И чем тут кормят?

— Перекус. Давай хряпай и не рассуждай.

— Ложку забыл.

— Я тебя предупреждала. Запасной у меня нет. Чавкай по-собачьи, прямо из миски.

Антонин опасливо понюхал предложенное угощение. После помойного благоухания обоняние полностью отказало; с тем же успехом можно было нюхать человечий кал, благо, что цвет и консистенция были подходящими.

— Не… пусть этим кто другой перекусывает, а я не буду.

— Не хочешь — как хочешь. Была бы честь предложена.

Оставшись один, Антонин добыл из кармана сэкономленный от завтрака ломтик хлеба, сжевал его, запивая водой из чайника.

После перекусика захотелось устроить перекур. Антонин уселся было на топчан, но тут же вскочил. Вот возьмут неведомые учётчики, придерутся к перекуру и не засчитают рабочий день. Но главное сейчас — соль. Сколько пивных банок надо найти, чтобы купить пачку соли? Банка — сорок копеек, а соль почём? В прежней жизни в голову не могло прийти интересоваться ценой на такие продукты.

Круг за кругом от помоечного Монблана к свалочному Эвересту. Смятые газеты, обёрточная бумага, разодранные коробки… В другой мешок — полторашки от пива, подсолнечное масло, молоко и всевозможные колы… И баночки, которые всегда считал жестяными и небрежным щелчком отправлял в канаву, а они оказывается, сварганены из пищевого алюминия, каждая стоит сорок копеек, на которые дозволяется купить щепоть соли.

Среди мелкого сора ярко выделяется тонкая дамская сигарета с золотым ободком. Фильтр слегка измазан глянцевой помадой светло-кораллового оттенка, а скурено — всего-ничего. Малолетки путяжницы не курят таких сигарет и не мажутся такой помадой. Антонин не выдержал, подобрал находку, испомаженный фильтр оторвал и кинул обратно, откуда взял, защёлкал одной из найденных зажигалок. Глубоко затянулся, спалив разом чуть не полсигареты.