Старость аксолотля - Дукай Яцек
ГОСТЬ: Соринка в чужом глазу…
ДЕВКА: Бревно. Целая Секвойя.
БОЛЬШОЙ: (кашляет).
ДЕВКА: Вас, как я вижу, не возбуждает картина покорения Вселенной.
ГОСТЬ: Я стар, мисс Алонсо, меня мало что возбуждает. И уж точно я не настолько извращен, чтобы радоваться чужим страданиям. Потому что все эти громко именуемые проекты зиждутся как раз на человеческих страданиях, скажете, нет? Что вы делаете с этими детьми, что вы делаете… что вы делаете с этими несчастными «искусственными экстрасенсами»…
ДЕВКА: Мы даем им жизнь. Они страдают? Может, и страдают, хотя де Дур работает над тем, чтобы сделать их органически счастливыми; но если они страдают, если они вообще что-то чувствуют, – то из-за кого?
ГОСТЬ: Вы знаете, капитан, когда мать гладит своего ребенка утюгом, прижигает его сигаретами, бьет током, морит голодом и истязает, у нее ребенка забирают, а ее саму сажают в тюрьму. Мне известны такие законы.
ДЕВКА: А вам известно средство под названием ServeViol? Скольким миллионам людей оно спасло жизни?
ГОСТЬ: Вы утверждаете…
ДЕВКА: Оно официально производится на орбите. На самом деле его делают из некого подобия травы, собранной в нескольких тысячах световых лет от нас. Вы удивлены? Я могу привести и другие примеры, но зачем, не в количестве дело, а у вас все это есть в бумагах, вы можете ознакомиться со статистикой в любое время. На каждого ребенка или откормыша, которому, по вашему мнению, причиняют страдания, приходятся миллионы спасенных от неминуемой смерти. А кроме того, это военная операция, господин секретарь. Когда вы стоите вместе со своим отрядом в арьергарде проигравшей армии, а противник наступает, закрывая путь отступления, то для спасения армии вы жертвуете полком, а потом вам дают медаль, а павшим воздвигают памятник и снимают о них фильм. Слава им, кричат. Но кто кричит? Живые.
ГОСТЬ: Это омерзительная логика. Во что вы верите: здесь, в Школе, и там, в «Лоне»? Во что?
БОЛЬШОЙ: В большее благо, господин секретарь, в большее благо. Ваш внук болен синдромом Маугсона, я не ошибаюсь? Мы как раз тестируем препарат, доставленный из другой части галактики. Возможно, он сможет исцелить Джорджа. Вы запретите ему давать это лекарство?
ГОСТЬ: Еб твою мать, Иникс!
ДЕВКА: Я извиняюсь за него.
Молчание.
ГОСТЬ: Только раскручивая весь этот бизнес, создавая первых «искусственных экстрасенсов», вы не знали, не могли знать об этих чудодейственных медикаментах…
БОЛЬШОЙ: Да, вы правы, это побочный эффект, случайные открытия – хотя и важные, согласитесь. Истинная же цель – это, как говорилось, «технологический мегапрыжок». Мы ищем инопланетные цивилизации, с которых мы могли бы безболезненно снять шкурку знаний. Мы, то есть США. Вы знаете историю гонки за атомной бомбой? Так что по сравнению с проектом «Самородок» Манхэттенский проект – это все равно, что изобрести английскую булавку при открытии теории относительности. Научные истины, к которым мы пришли бы через тысячи лет, машины как магические артефакты, сама наука как магия, воистину божественные силы. Для остального мира мы будем как Кортес для ацтеков: невообразимые силы, невообразимое оружие, невообразимая власть… Что бы это был за президент, который не подписался бы на что-то подобное? Давайте скажем серьезно; из нас троих политик – вы.
ГОСТЬ: А Школа…
ДЕВКА: Именно благодаря таким Пуньо мы будем снимать «шкурку».
ГОСТЬ: Почему вы выбрали для представления именно его? Вы его куратор, верно?
ДЕВКА: Не только его, но он самый «мягкий». Завтра он отправится на Транзитную станцию. Вы видели конечный продукт, если можно так выразиться.
ГОСТЬ: В этих стенах определенно возможно всё, так что выражайтесь, пожалуйста. Конечный продукт. Сирота, как вы сказали. Метис из Южной Америки. Почему именно он? Ведь и английскому его надо было учить.
ДЕВКА: Нам не приходится выбирать. Мы пришли к этому методом проб и ошибок. Эти полудикие дети трущоб просто обладают наибольшими шансами на успешную адаптацию, они самые…
ГОСТЬ:.. «мягкие». Что это значит?
ДЕВКА: Тоже сленг. «Мягкий», то есть умеющий ментально адаптироваться, приспособить свой разум к любым новым условиям, принять их также подсознательно – отсюда и дети. И чем меньше им лет, тем лучше. Оптимальный возраст – это десять, двенадцать лет, он представляет собой результат согласования двух противоречивых требований: максимальной впитываемости и пластичности ума и умственных способностей, интеллекта. Ни у кого старше больше нет шансов на такое инстинктивное и полное понимание Чужих. В конечном счете – прибегну к немного некорректной аналогии – мы легче всего изучаем языки в детстве.
ГОСТЬ: Но… неужели вы этого не понимаете? Это дети.
ДЕВКА: Дети. И что с того? Этот период жизни человека – детство – приобрел особое, почти метафизическое значение лишь несколько сотен лет назад. Раньше, на протяжении веков и тысячелетий, дети были просто людьми небольшого роста, временно умственно отсталыми, в силу своего возраста обладающими небольшим опытом, поэтому более уязвимыми; вот и все. Их не охраняли от мира, их не обманывали, не создавали для их нужд отдельную, ложную реальность детства, они жили в той же жестокой и безжалостной реальности взрослых. Вы рассуждаете по критериям девятнадцатого века. Пуньо научил бы вас. Детство – это искусственное состояние, вызванное неестественно роскошными внешними условиями. Пройдитесь по каким-нибудь трущобам.
ГОСТЬ: Вы в это верите?
ДЕВКА: Ну, это одно из стандартных оправданий. Они сами подсунули их нам. Мы принимаем эту теорию, потому что она согласуется с практикой. И теперь мы уже ограничиваем наш набор исключительно людьми с происхождением и биографией, как у Пуньо.
ГОСТЬ: Но в действительности дело просто в том, что такие дети легче подчиняются вашей воле, да?
ДЕВКА: Отнюдь. Именно они, эти Пуньо, способны вопреки всему сохранить свою волю. Волю, позволяющую им все вытерпеть, выжить и победить нас. И вероятно, даже гордость, насколько я могу судить. Другие отказываются сотрудничать, ломаются, им все равно, или они оказываются слишком инфантильными. Кроме того, это вопрос статистики. У нас должен быть достаточно большой выбор, чтобы выбирать действительно одаренных людей. Мы не можем похищать детей у матерей. Ведь закон есть закон, и мы действуем в соответствии с ним, в полном соответствии с действующим законодательством, господин секретарь. Таким образом, такие Пуньо идеально подходят для нас. По правде говоря, мы не совсем понимаем, почему именно они… как бы сказать…
ГОСТЬ: Лучше ничего не говорите.
Сейчас
Сейчас, сейчас, сегодня, еще минута, еще мгновенье. Это произойдет. Пуньо стоит посреди Транзитного зала номер два и, закрыв глаза, видит хаос вокруг себя. Герметичная Транзитная камера, в которую его посадили, имеет стены из бронированного пластика с прозрачностью стекла, но для него это не имеет значения, как и тот факт, что ее пространство освещено ослепительно ярким светом, а остальная часть зала тонет в темноте; кого-то другого это действительно ослепило бы, но не Пуньо, не Пуньо. Он видит красные круги теплых огней, но сейчас больше сосредоточен на рентгеновских лучах, достигающих его неглаз. За пределами камеры все еще царит хаос, хотя там уже не бушуют силы, пробужденные откормышами-телекинетиками из Зала номер один. Откормыши из зала номер два безвольно полулежат в своих паучьих, качающихся креслах, широким кольцом окружающих камеру. Кресел двенадцать и столько же экстрасенсов. Все они спят, хотя никто не видит снов. Они еще моложе Пуньо, это маленькие дети, голые, худые и костлявые, с телами, деформированными, будто от страшной костной болезни, черепами, как у крупного рогатого скота, глупыми лицами – но это не болезнь, это гены, которые ответственны за повышенные экстрасенсорные способности. У кого-то из приоткрытого рта течет слюна, медсестра тут же вытирает ее подготовленным платком. Их мозг насквозь пронизан тысячами тонких ножек стеклометаллопластиковых жуков, сидящих на их головах и сросшихся с ними в симбиозе. Видениями мест, в которые откормыши усилием своего разума переносят из Камеры неживые грузы и людей, руководит суперкомпьютер Транзитной станции, он также управляет волей экстрасенсов, которые сами по себе не смогли бы определить с необходимой точностью время и место для безошибочной транслокации живого организма на расстояние тысяч световых лет; не говоря уже о том, чтобы сделать это вместе, одним внезапным актом единой воли. Компьютер хранит отмеченные наборы координат, соответствующие каждой точке в пространстве, куда он когда-либо осуществлял переброску. Он постоянно обновляет эти координаты, внося корректировки, связанные с взаимным перемещением звездных систем в двух рукавах спирали Млечного Пути и перемещением объектов внутри этих систем по их экстраполированным орбитам. В настоящий момент на мониторах операторов видны координаты Бездны Черных Туманов. И координаты Пуньо. Пуньо стоит неподвижно. Он наблюдает суету за пределами камеры. Это нормально или же откормыши опять вышли из-под контроля? Он наблюдает за Девкой, которая переговаривается, с заложенными на груди руками и сигаретой во рту, с одним из операторов, склонившимся над клавиатурой и постукивающим пальцем по сенсорному экрану. Он наблюдает за стоящими вдоль стен специалистами из отделов безопасности и технического обслуживания, готовыми действовать в случае непредвиденных ситуаций, которые эти люди всё же предвидят, поскольку всё это здесь уже не раз случалось. Он наблюдает, потому что он наблюдатель. Он боится. Он сам становится ребенком в этой Камере – всё большим ребенком по мере того, как сокращается время до переброски. Снаружи начинают мигать сигнальные лампы, продолжается обратный отсчет, спокойно проводимый неотличимым от человеческого голосом машины. Девка гасит сигарету, закуривает другую. Кто-то громко разговаривает по телефону. Кто-то, присев на корточки, копается в недрах аппарата и едва кидает взгляд на Пуньо через плечо, оскорбительно равнодушный к приближающемуся моменту его вознесения. У одного из откормышей начинается эпилептический припадок, сбегаются врачи: шприцы, компьютеры, кровь. Те, кто у стен, готовят инструменты. Техник яростно жмет ENTER. Голос компьютера завершает обратный отсчет. Пуньо кричит. У откормышей под сильно вспотевшей кожей выступают звериные жилы. Девка отводит взгляд. Пуньо кричит все громче, и это уже не крик человека. Боже, только бы… У одного из откормышей из носа и ушей брызнула кровь. Пуньо падает на пол, хватается за колени, свернувшись в позе эмбриона. Крик обрывается. И когда Девка поднимает взгляд, Камера уже пуста, Пуньо больше нет.
