Семицветье - Марина Кравцова
Этой ночью я пришла к Иркасу под окно и запела. Не так, как пою сейчас, я была взволнованной и шумной, словно дерево под порывистым ветром. Но все равно то была песня весны и цветения, и я вкладывала в нее все, что мог бы понять человек. Все, что есть общего у людей, дриад, ангелов, у всех, кто умеет любить и понимать весну…
И когда я закончила, сердце продолжало петь и ликовать.
— Вот так, Иркас, — прошептала я вслух на языке людей. — Вот так должен ты ей играть, вот так…
И убежала, чувствуя, как внутри у меня звенят невидимые колокольчики, а в волосах сами собой распускаются вишневые цветы…
Как же я удивилась, услышав на следующий день в мелодии, которую Иркас играл для Мирикки, отголосок собственной песни! Непривычно, робко, волнуясь, он пытался играть радость, и во взгляде его были свет и тепло… И я уже не замечала того, что стою совсем рядом, забыв про невидимость. Я просто тихо-тихо подпевала. А потом, приняв всю эту нежность в себя, я слилась духом с собственным деревом, проживая в тот миг всю полноту его цветения. Приняла — и вернула, вскинув руки, рассыпая с пальцев розовато-белые лепестки, которые падали и падали на человека и ангела… Я увидела, как Мирикки, просиявшая ярче обычного, собирает их в ладони, создавая маленькие пенистые вихри, бросает в Иркаса, и лепестки у него за спиной превращаются в белые, чуть тронутые розовым, крылья. И вот тогда-то он улыбнулся…
Дальше все было просто. «Иди, — сказала Мирикки так, что услышала и я, — теперь ты исцелен. И ты нужен людям, нужен своей семье. Может быть, мы еще встретимся».
И он расстался с ней с большим сожалением, а я, ощутив, как сильно устала, уснула под моей вишней и сладко-сладко проспала несколько лет. Когда же проснулась, чудесно отдохнув, мое дерево стало вполне взрослым, как и я сама. Я встретила Иркаса в разросшейся уже деревне, которую стали называть просто Травники, он жил там счастливо, играл на флейте — людям на радость. Вот только девушки по сердцу себе так и не нашел. И еще — оказалось, что никто, кроме меня, не мог видеть его крыльев.
Так-то, думалось мне, и закончилась эта история, да не тут-то было. Однажды осенним утром у ручья, под моим деревом, я вновь увидела Мирикки. Я сразу узнала ее и очень обрадовалась, хотя что-то в ней явно изменилось.
«Теперь я стала другой, — сказала мне она. — Меня называют Семиликой птицей. Ведь я сотворила собственный мир…»
Присев на берегу, крылатая дева опустила руку в ручей, и легкое сияние от ее пальцев передалось воде. Я не дыша смотрела, как яркие искры рождались и тонули, и вспыхивали снова. Я чувствовала, как вода меняется, как совершается что-то удивительное… А потом в ручей упало перо ангела.
«Вот и все, — Мирикки светло улыбнулась мне. — Теперь не для одной меня открыт путь из вашего мира в Семицветье и обратно. Этот ручей — отныне дверь, он связан с ручьем в моем мире. Тот придет ко мне, кому это действительно нужно. Приходи и ты, Сельна, если захочешь. Но только, когда устанешь от своего леса, ведь назад уже вряд ли вернешься…»
Вот тогда-то она, уходя, и подарила мне розовые колокольчики, умеющие играть чудесные мелодии. Как видите, я до сих пор не рассталась с ними.
Может быть, когда-нибудь я воспользуюсь приглашением Мирикки. Но пока, как бы ни было скучно, мне не хочется оставлять родной лес. Я знаю, что были те, кто прошел через ручей в другой мир. Ушел через него и Иркас. На прощанье он, обернувшись, улыбнулся мне и помахал рукой. И я увидела розовый отблеск на его крыльях перед тем, как он исчез в заискрившейся светлой воде…
История пятая. Семь парящих островов
Говорят, осенняя печальница зародилась из слез девушки Аины, которая уходила плакать в лес в одиночестве, тоскуя по нарушившему обещание другу. Что потом с ней стало, никто уже не помнит, но другая Аина, живущая в деревне Травники, что рядом с тем лесом, в последнее время часто вспоминала эту историю. Порой ей даже казалось, что дух тезки вселился в нее. Точно так же она доверяла, и не раз, — но напрасно, и боль обжигала душу, слезы были горячие, а холод осеннего ветра их не остужал.
Однажды Аина услышала легенду о том, что что когда-то давным-давно сын основателя их поселения был одержим осенней печальницей, из-за чего она превратилась из бестелесного духа в живую женщину. «Если она из плоти и крови, — подумала Аина, — то ее можно убить». И она отправилась к ручью, где, по преданию, тот мальчик встретил печальницу, и шла вдоль течения, пока не устала и не присела отдохнуть на поваленное дерево. Живые деревья переговаривались, указывая на нее ветвями, и бросали ей на плечи яркие разноцветные листья, но она ничего не замечала, вновь погрузившись в свою тоску. Слезы стекали по худому бледному лицу, и Аина не могла разглядеть красоту осеннего леса, она видела лишь серое небо да унылую пожухлую траву.
— Не меня ли ты ищешь? — услышала девушка тихий голос, такой же тусклый, как мир, каким воспринимала его Аина. Подняв голову, она увидела женщину с усталым выцветшим лицом. С головы до ног закутанная в серое покрывало, та смотрела в лицо Аины огромными глазами болотного цвета. А потом спросила:
— Ты, кажется, собиралась меня убить?
— Откуда ты знаешь? — девушка вовсе и не удивилась.
— Я знаю все, что знаешь ты, потому что ты — это я, — невесело усмехнулась женщина. — Ты не человек, Аина. Двадцать лет назад я родила тебя от озерного духа и подкинула в дом молодой вдовы. Я долго ждала, пока моя суть проявится в тебе. Ведь твое рождение отняло у меня столько сил, что теперь я с трудом удерживаю это тело. Что будет со мной, если ты убьешь меня? Может быть, ты станешь мной или я — тобой? Попробуй.
