Гидра - Максим Ахмадович Кабир
Когтистые лапы рвали топкий моховой покров. В тайге выла росомаха. Существа слились с темнотой, прислушиваясь. В ночи разговаривала еда.
– Осторожно, товарищи музыканты. Промочите ласты, простудитесь – мне за вас отвечать…
Существа задрали головы, словно норовили схватить щупальцами звезды. Слюна из пастей засочилась на багульник. Не еда, нет. Человек, которого нельзя жрать. Но он ведет еду…
– Далеко еще, товарищ Золотарев?
– Товарищ гармонист, близенько. Полшажка – и в дамках. Когда еще по тайге погуляете? Воздух, вы понюхайте только. Лепота? Лепота или нет?
– Комары грызут…
– А я их вам сдую! Мои вы родные, сдую всех комариков. Хлоп-хлоп.
– Не трогайте меня!
– Ай, какие нежные. Одно слово: люди искусства.
Существа двинулись на звук голосов, к поляне, через которую они пришли в тучный мир. Тоскливо гукал филин. Луна осветила еду.
– Вот здесь, товарищи музыканты. Тут сцену поставим, там – зрителей разместим.
– На болоте?
– Ближе к природе, товарищи, ближе к природе.
– А цена вопроса какова?
– Не обидим творческих людей! Знаете, как Ильич выразился про Ансамбль песни и пляски? «Хочется гладить по головке того, кто, живя в грязном аду, такую красоту сочинил».
– Это Владимир Ильич про Бетховена сказал.
– Бетховен? Немец или жид какой? Не слыхал.
– Так что по гонорару, товарищ Золотарев?
– Полтинник на рыло, виртуозы вы мои.
– И пузырь каждому.
– Ах, уговорили. И пузырь! А теперь…
– Что там? – воскликнула еда. – Там кто-то есть, за деревьями.
Существа вползли в круг лунного света. Заметались тени. Закричала истошно еда. Кто-то кинулся наутек. Существа в несколько прыжков догоняли добычу, валили на землю и раздирали зубами мясо; глотали горячую кровь. Щупальца оплетали затылки, пасти смыкались, откусывая лица, высасывая соленое из глазниц, прерывая вопли. Когти вспарывали животы, а отростки ныряли в парующие чрева за вкусными кусками. Разбросанные тут и там камни пригодились, чтобы разбить черепа и добраться до теплого мозга. Крики давно утихли. Молчали ночные птицы. В центре пиршества несъедобный человек подобрал кусочек мозга и растер между пальцев. Существа зашипели на него недовольно.
– Жадины-говядины, – засмеялся несъедобный. Единственной музыкой, которая исполнялась здесь сегодня, была симфония ломающихся костей, лопающихся сухожилий и алчно пережевываемой плоти.
Глава 18
У Зайца больше не было тела. Он умер на болотах и наконец был свободен. Прочь из Ямы!
Он воспарил над лесами и гиблыми падями, помахал рукой «Ласточке» и ее команде. Простите, братцы. Невесомый, никем не замеченный, он кувыркался в небе и вскоре увидел внизу хуторок: кладбище, горстка домишек. От счастья хотелось плакать, но у Зайца не было ни слез, ни глаз. И все же он видел. Снижаясь, видел пацаненка лет двенадцати.
«Эй, привет! Как тебя зовут, мальчик?»
Мальчика звали Сева, и у него выпали верхние резцы. Зубной порошок кончился, Сева просто елозил щеткой во рту; два зуба безболезненно выскользнули из гнездышек. Сева сплюнул их на ладонь и потрогал языком десну.
«Рак, – подумал рассеянно. – Умру, как мама».
Маму он не помнил. Но смутно припоминал просторную московскую квартиру. И что папа запирался на кухне и плакал. Через три года после маминой смерти папа квартиру продал.
– Мы переезжаем, – сказал он сыну.
С тех пор вот уже шесть лет Гришины были единственными жителями крохотного хуторка. Хрущев во время своего недолгого правления выдавал паспорта для выезда в город, деревни пустели.
Сева привык. Папа больше не плакал, не напивался – ради такого можно отказаться от игрушек. Сева ему с радостью помогал: косил траву, доил Марусю, курам головы рубил и общипывал тушки. Он гордился, когда папа гордился им.
У них были огород, сад, пасека, а еще имелось кладбище, которое они тоже считали своим хозяйством. Папа словно породнился с покойными сельчанами. Выравнивал кресты, полол сорняк, поддерживал порядок.
Папа выбросил старые фотографии, но одну Сева припрятал. На снимке гладко выбритый папа позировал у ЦУМа. Теперь он отрастил косматую бороду.
До школы Сева добирался пешком: сорок минут по тропинке. Там учились дети из окрестных сел. Был Сева хорошистом. От одноклассников держался на расстоянии. Попытки дразнить себя пресек раз и навсегда: мальчишку, назвавшего его «сынком кулака», сунул рожей в навоз.
Каждую последнюю пятницу месяца папа заводил мотоцикл и уезжал в город. Отсутствовал он два, иногда и три дня. Возвращался осунувшимся, было дело – с подбитым глазом приехал. Потом долго отсыпался, виновато отводил взгляд.
Сева не любил города.
Резцы на ладони были розовыми от крови. Сева посвистел в образовавшееся между зубов отверстие. Приблизил лицо к зеркалу.
Это началось в феврале. ТА ШТУКА была началом.
ТУ ШТУКУ Сева нашел у курятника. Сорок на сорок сантиметров, треугольный лоскут, вырезанный из шубы, – вот на что она была похожа. Сева потрогал короткую бурую шерсть, перевернул тряпицу. С изнанки ТА ШТУКА оказалась лысой. Желтая и сухая, она напоминала ставридку. По центру тянулся позвоночник, от него отпочковывались ребрышки. Края распластанного тела покрывали крючковатые шипы. С одной стороны ТА ШТУКА имела тонкий хвост, а с другой – пару отростков, увенчанных ссохшимися горошинами.
«Глаза», – подумал Сева.
Папа только-только уехал, и поделиться удивлением было не с кем. Сева походил вокруг ТОЙ ШТУКИ и нерешительно подобрал ее. Легкая. Легче бумаги. Нечто среднее между электрическим скатом, дохлой летучей мышью и бараньим руном. Шип больно уколол палец. Сева ойкнул.
Он намеревался продемонстрировать находку учителю, но не принял во внимание ее хрупкость. В портфеле «волосатый скат» непоправимо измялся и раскрошился.
«Займитесь делом», – посоветовал учитель сконфуженному Севе и вернул ему комья шерсти на трухлявой подкладке.
Сева выбросил ТУ ШТУКУ, но думал о ней весь день. Придя домой, он первым делом наведался к Марусе. Коровник они отремонтировали осенью, переводя питомца на стойловое содержание. Маруся лакала воду. На ее пятнистом боку темнели едва заметные ранки. Папа, обнаружив их, предположил, что животина поцарапалась о стену.
– Тебе не больно? – Сева потрепал Марусю по холке и мысленно приложил к ее боку ТУ ШТУКУ. Как если бы «скат» присосался
