Сказка про наследство. Главы 1-9 - Озем
Юлия ушла с комбината в начале девяностых, когда стало ясно, что все кортубинские передряги не есть случайные всплески, временные обстоятельства, а всерьез и надолго. Все рушилось подобно карточному домику, и ничего не предпринималось, чтобы предотвратить падение – значит, это кому-то было выгодно. Выгодно, чтобы государственные фабрики, заводы оказались бесхозными, беспомощными. Выгодно, чтобы массы людей (в том числе умных, образованных, способных сделать выводы – огромный советский инженерный корпус) озаботились бы исключительно элементарным пропитанием и радовались любому брошенному куску. Помните, как мы, наивные совки услышали тогда впервые знаменательную фразу: вы еще за миску супа работать будете! Пророчество исполнилось быстрее, чем успели в него поверить. Все так. Положение на КМК нисколько не отличалось от других металлургических гигантов – фактическое замирание производственной деятельности, систематические задержки зарплаты. Ну, домну-то не остановишь, не заглушишь, а насчет прочего… Когда комбинатовцы столкнулись с вынужденным отпуском без сохранения зарплаты – эдакой диковинкой! – а еще с таким термином – вынужденный прогул (ВП) – никто не верил, говорили:
– Да не может быть! Не может остановиться комбинат. Не может умереть целый город… Меня не могут отправить в ВП – я ведь не бездельник или бракодел, бессовестный прогульщик, пьяница. Я нужен предприятию!
Общая наивность была успешно посрамлена. Озаботились непосредственно металлургическим производством, которое нельзя было остановить – там еще теплилась жизнь, люди трудились, но зарплату не получали. Прочий персонал – конторских служащих, ИТР, работников неосновных цехов отправили в ВП и выключили за ними свет. В то страшное время в темноте, без освещения потонул весь Кортубин. И обнаружилось, что ЦЗЛ – отнюдь не жизненно важное подразделение комбината, без него вполне можно обойтись – ну, по крайней мере, не в прежнем качестве. Юлия тогда уже вышла на пенсию и даже немало переработала, удостоилась всех званий и наград, ее муж Василий Петрович сидел дома в Коммуздяках, и здоровье начало его серьезно подводить. Он даже успел помереть, а неугомонная Юлия не мыслила себя без работы, что для нее означало выпасть из гущи напряженной целенаправленной комбинатовской жизни. Но решала не Юлия – решили за нее. Она продолжала приходить в лабораторию, которую сама же создала, и проводила смену от звонка до звонка, выполняла какую-то работу – дописывала отчеты, ревизовала номенклатуру дел, подшивала бланки протоколов, проверяла оборудование, поливала цветы. Всеми силами отгоняла от себя мысль, что пришел подлинный крах – крах всего, что она делала прежде, чему верила и посвятила жизнь. Однажды ее упорную бессмысленную активность прервали – тихая невзрачная фигура с порога прошелестела равнодушным голосом:
– Юлия Иннокентьевна, не нужно вам сюда приходить. Неважно, вам в табели все равно отмечают прочерк. ВП для всех. Ничего не изменишь. Пожалуйста, отдохните.
Юлия поняла. Она собралась с духом и собрала свои вещи, не возмутилась, только перед уходом сказала зятю – директору Прову Провичу Сатарову:
– Я надеюсь, ты осознаешь, что творится. И каковы последствия. Ладно, я – дряхлая кляча, меня за забор не жалко… Пусть я кляча, но не дура – и не слепая кляча. А ты не боишься, что тебя тоже вот так… У меня чувство, что настал конец. Но ведь все никогда не кончается – должно быть, по крайней мере…
Пров Прович благоразумно промолчал перед резкой тещей, но позвонил Марату Елгокову, и вскоре Юлию позвали преподавать в металлургический техникум на Социалистической улице, там она проработала еще несколько лет, прежде чем окончательно стать затворницей в Коммуздяках.
С того самого унизительного случая Юлия больше никогда не пересекала Центральную проходную КМК на Площади Труда. Вот так все обернулось – стремительно и бесповоротно. Нельзя вернуть. Нельзя словно в магическом зеркале поменять конец с началом – мы ведь живем не в сказке. Если б можно было… Где оно, начало? с какого момента начинается? А ведь у Юлии запечатлен этот момент. Впервые она прошла по подземному переходу под площадью Труда к комбинатовской проходной после окончания института – и даже раньше, на студенческой практике. Где-то на антресолях старинного шкафа в доме в Коммуздяках должен сохраниться пожелтевший снимок – на нем бойкая кудрявая девушка с румяными щеками, в пестром ситцевом платьице и поверх в мужеподобном «плечистом» пиджаке, в лакированных туфлях. Круглое, свежее, смеющееся лицо, ветер задувает пушистую прядь, хотя румянец не разглядеть на размытом черно-белом фоне, а вот глаза сияют. В углу снимка стоит дата – 195… год. Тот самый миг. Очень, очень давно! целая жизнь пронеслась…
Эдакий вихрь спутанных мыслей не мог закрутиться разом в голове Максима Елгокова – пожалеть надо его бедную голову, ей и так сегодня досталось. Сейчас Максим стоял и смотрел на теперешнюю Юлию – свою родную (или двоюродную) любимую бабушку. Да, годы забрали свое. Юлина фигура – в юности коренастая и спортивная – после рождения двух дочерей раздалась вширь. Уважаемая работница КМК, солидная мать семейства смотрелась обыкновенно для тогдашней провинции. Наряды соответствующие: цветастые кофты с длинными рукавами и свободные удобные сарафаны, белый халат в лаборатории. Осенью широкие плащи и узорчатые платки как на матрешках, резиновые сапоги. Зимой пальто с меховым воротником и войлочные бурки, самовязанные варежки. Жесткие дамские сумки и набитые всякой всячиной авоськи. Кудреваты пряди туго собирались сзади, шпильками крепился шиньон из своих же волос, губы красились темной помадой, брови никогда не выщипывались – больше никакой косметики не полагалось. В праздники Юлия выбирала светлые
