Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова
Слово за слово, все движения отточены, щепотка праха могильного в огонь полетела… вот сейчас уже… напряглась ведьма.
Надобно последний узелок завязать, а не вяжется он.
По-разному все силу воспринимают, а Сара так свое заклинание видела: вроде свивается ниточка черная, а потом узлом завязывается, и не отменить слова ее, не переговорить… Только сейчас не получается.
И свилось все, и легло хорошо, да не вяжется узелок, не дается в руки нить, скользит, ровно живая… Что происходит-то?
А потом иное случилось.
Чаша с огнем, в изголовье на алтаре стоящая, вспыхнула вдруг, да ярко так, с искрами, полетели они в разные стороны, ведьме лицо обожгло, дернулась она, взвизгнула – увернуться не успела, да и когда бы, вся она в своей ворожбе черной была, вся там…
Сильно ей прилетело, щеки посекло, хорошо еще, глаза закрыть успела.
Заклинание зашипело, ровно живое, да и вон уползло ужом подколодным, только что черный хвост мелькнул.
Какие уж тут узелки-ниточки!
Тут в себя приходить надобно, лицо лечить скорее, не то шрамы от ожогов останутся… Борис?!
Да и пусть его, паразита! Кто ж его защищает-то так?! Вот что Саре знать хотелось бы! Но стоило ей в зеркало дорогое, ромского стекла, глянуть, как все неважно стало!
Лицо ее!
Лицо, которое холила и лелеяла она, которое лет на двадцать пять выглядело, которое обманывать людей позволяло, – ужас, какие ожоги!
Не до Бориса ей! Себя бы спасти! А государя… Потом она его в могилу сведет, лично поспособствует, сейчас же о себе подумать надобно!
До утра она с примочками провозилась, а когда обнаружила, что и порча ее к ней прицепилась, поздно было уж. Пришлось и ту врачевать, как могла она… Хорошо въелось, в кровь, в кости… Кто ж там рядом с Борисом такой сильный-то?
Ох, подставила ее Любава!
Ничего, Сара и это в счет включит, всем она все попомнит!
* * *
– Устёна?
Дернулся Борис, ровно ужаленный, и было отчего. Раскалился коловрат на шее, кожу обжег так, что, казалось, след черный останется.
Ан нет…
Устя на кровати подскочила, на мужа только взгляд бросила и спрашивать не стала ничего. За шею обняла, прижалась так, чтобы коловрат между телами их обнаженными оказался.
– Потерпи, любимый мой! Надобно так!
– Что случилось, Устёнушка?
Коловрат и сейчас жег, а уже не так сильно, чуть кожу припекал, ровно крапивой, вот Борис и полюбопытствовал. Устя глазами со сна хлопнула, рукой ресницы длиннющие потерла.
– Ох… это порча была, Боренька. На тебя ее наслать пытались, коловрат ее почуял да и защитил тебя, как мог. А что больно было, не взыщи, силы для защиты твоей он из тебя потянул. Сейчас же он их тянет, а я восполняю, вот и не чувствуешь ты ничего дурного.
– Как это?! Устя, нельзя тебе…
Устя головой качнула, руки сцепила крепче – не оторвешь.
– Боренька, мы ведь иначе устроены. Когда силы любимому отдаешь, у тебя они вдесятеро прирастают, не мешай мне, не надо!
– Не больно тебе?
– Что ты! Сейчас уж нам обоим полегче будет, получит ведьма полной меркой, все зло ее к ней вернется.
– Почему так? Расскажи, Устёнушка?
Устя, что знала, таить не стала:
– Боренька, коловрат этот – древний символ, да и волхв, что его делал, не из последних по силе. Может, даже единственный он такой, из старых, из оставшихся. Силу он сюда вложил щедро, оттого коловрат этот и от порчи тебя защитит, и от дурного взгляда, когда просто кто что недоброе подумает или бросит в сердцах, он такое не заметит даже, отразит просто. Вернется злое слово к своему хозяину, ровно заноза в пятку. А вот сейчас дело другое, сейчас ведьма порчу накладывала, вижу я, чую. Умная, сильная да хитрая. Не знаю, чего она добиться хотела, а только теперь все к ней вернется, тебе опасаться нечего.
– А тебе?
– А я осторожна буду, Боренька. Только я-то волховьей крови, у меня есть защита хоть какая, а тебе помощь надобна.
Борис и спорить не стал, понимал он, что Устя права, а сердце все одно свербело – как родную жену без защиты оставить? Любимую…
Или коловрат это был?
Нет, все уж в порядке… не обжигает даже. А слово сказано…
Любимую.
И отторжения оно не вызывает…
– Устёнушка…
– Да, Боренька?
Голову подняла, в самую душу посмотрела, и глаза у нее такие… сияющие.
– Люблю я тебя.
И из серых глаз слезы полились ему на грудь, ручьем просто… Что за странный народ – бабы?!
– Боренька… любимый мой! Умру без тебя!
Борис и слушать не стал эти глупости – умрет она! Вот еще!
– Иди ко мне, любимая!
А и то верно. Чего тянуть, ежели проснулись, ежели рядом сидят и голые… Говорят, от любви дети ро́дятся? Вот и проверить надобно…
Счастье ты мое…
* * *
Голуби быстро летают, весточки хорошо носят.
Магистр письмецо вскрыл, ногами затопал от ярости, едва не завыл, словно зверь лютый.
КАК?!
Сам он ловушку готовил, с таким трудом все сделано было, покамест нашли, проверили, запечатали, чтобы не выбралась наружу хворь… Напрасно все!
Вроде как принесли мощи к государю россов, он бы первой жертвой и стал, а потом – ни слова о них. Только стрелец один упоминал, что дом в лесу сожгли, и приказал государь там еще и землю посолить обильно, это уж всяко неспроста!
Как-то почуяли россы?
Могли, что магистр о них знает? Очень даже легко могли.
Что ж… когда тот план не сработал, надобно к следующему переходить. Корабли уж наготове, и законного правителя поддержат они, стоит только команду отдать.
И магистр уверенно потянул несколько тоненьких пергаментов, которые можно будет отправить с голубиной почтой.
Никому он их не доверит, сам напишет.
* * *
Эваринол о Россе думал.
Справедливости ради, на Россе тоже о нем думали. И когда б знал он, кто именно…
Сам бы пошел да и приладил на осину петельку, оно и быстро, и не больно, так-то ведь сильнее мучиться будет, куда как дольше да страшнее потом получится.
Велигнев в путь-дорогу собирался.
Котомку укладывал, невеликую, волхву много и не надобно. Посох есть у него, с ним и побредет по дорогам, а в котомке и есть-то пара смен белья, гребень частый, мешочки с травами – вот и все.
Тулуп да валенки есть у него, а как жарко будет, он и тулуп оставит, и лапти себе легко
