Макс Фрай - Ветры, ангелы и люди
Почувствовал, что краснеет. Значит все-таки играл. Ох.
Пробормотал смущенно:
– «Охеренно» – это все-таки вряд ли. «Охеренно» я когда-то играл, это правда. Очень давно. Когда у меня еще были обе руки.
– Да у вас, вроде, и сейчас все на месте, – удивленно сказал рыжий. – Не бывает таких протезов. Пока не изобрели.
Согласился:
– С житейской точки зрения, левая рука у меня, конечно, на месте. А вот с точки зрения исполнительского мастерства, ее считайте что нет. То есть, строго говоря, нет всего двух пальцев, среднего и безымянного. Но даже без одного особо не поиграешь. А уж без двух… Рад, что вам понравилось, но это, уверяю вас, благотворное воздействие «Океанского бриза». На слушателей и на меня.
– Ну, не знаю, – покачал головой рыжий. – Вообще-то я довольно придирчивый слушатель. Из тех неудачников с начальным музыкальным образованием, которые сами ни черта не умеют, зато выучились прикапываться к другим. Вернее, при всем желании просто не могут иначе, чужие ошибки стали слишком заметны, и ничего с этим не сделаешь. А вам я не комплименты из вежливости говорю. Скорее уж просто спускаю пар. Полночи заснуть не мог после того, что вы вчера вытворяли у Рона. Вы очень крутой импровизатор. И пальцы вас распрекрасно слушались, верьте мне. Я очень внимательно смотрел, пытаясь понять, что вы творите. Ни хрена, конечно, не понял, зато могу свидетельствовать: все ваши пальцы делали даже больше, чем от них обычно ждешь. В том числе, средний и безымянный на левой руке.
Очень рассердился, конечно. Не столько на соседа, сколько на себя – зачем вообще затеял этот разговор? Кто тебя за язык тянул? Кому нужны твои откровения? Мог бы сдержанно поблагодарить за похвалу и сменить тему. Или просто пойти в дом. Кто тебе не давал?
Но теперь дезертировать было поздно, пришлось отвечать.
– Это все «Океанский бриз», тезка. Вините его, он отвел вам глаза. Возможно, я и правда неплохо сыграл, обошелся без двух полумертвых пальцев, еще и не такие чудеса случаются с трезвенниками вроде меня, когда они идут вразнос. Но полноценно работать моя левая рука никак не могла – просто по техническим причинам. Там с нервом каким-то важным беда. И это непоправимо. Я первые два года после аварии только и делал, что бегал по специалистам. Не то чтобы совсем зря – по крайней мере теперь могу этими пальцами шевелить. И даже кое-что чувствовать – ну, на уровне «холодно-горячо». Для жизни вполне достаточно, для полноценной игры, конечно же, нет.
– Собрать бы этих специалистов, по которым вы два года ходили, и выпороть на центральной площади в назидание прочим троечникам, – мрачно сказал рыжий. – Похоже, они не просто заморочили вам голову, но и отняли надежду. И вы так и не добрались до кого-нибудь толкового. Например, до меня.
– До вас?!
– Я врач, – кивнул рыжий. – Когда-то был более чем посредственным нейрохирургом, но вовремя понял, что пользы от меня немного, и занялся реабилитационным массажем. И там я без ложной скромности оказался на своем месте. И могу спорить на что хотите: все у вас в порядке с нервами. Ну, то есть, не то чтобы в полном порядке, но не фатально. Было бы непоправимо, никакой «Океанский бриз» не дал бы вам так разойтись. Значит, с травмой можно и нужно работать. Причем не столько специалисту, сколько вам самому. Есть несколько упражнений, простых, но довольно мучительных, особенно поначалу. Если захотите, я вам покажу. В сочетании с ежедневными тренировками в баре у Рона могут довольно быстро дать неплохой результат. Только учтите, на трезвую голову поначалу ничего не получится. Надеюсь, всего за месяц как-нибудь не сопьетесь… Вы куда?
Сказал деревянным голосом:
– Простите. Сейчас вернусь.
И пулей вылетел с балкона в надежде, что сосед сочтет причиной побега внезапное расстройство желудка или еще что-нибудь в таком роде. Впрочем, пусть думает, что хочет. Какая мне разница. Все лучше, чем разреветься прилюдно, как было всего один раз, в шесть, что ли, лет, когда… Ай, не важно, что было, важно, что вот прямо сейчас я такой дурацкий дурак и верю каждому слову этого рыжего шарлатана, поэтому сейчас немного поплачу в ванной, уткнувшись лбом в клеенчатую занавеску, быстро умоюсь, утрусь жестким чужим полотенцем и пойду назад, на балкон. Скажу: «Давайте, показывайте свои упражнения, но если они не помогут, тогда…» – а он заржет, превращая смыслообразующую трагедию моей жизни в дурацкий ситком, скажет: «Тогда с меня обед, можно сухим пайком, если к тому времени успею опостылеть хуже горькой редьки», – а я… Я, вероятно, снова извинюсь и убегу якобы в туалет. То есть, называя вещи своими именами, рыдать. И еще несколько раз. Но потом, наверное, худо-бедно привыкну жить с новой надеждой, успокоюсь, как-нибудь дотяну до вечера, пойду к Рону, напьюсь и буду играть – если уж этот рыжий черт так завелся, доказывая мне, что вчера получилось неплохо. «Охеренно» – это в любом случае безответственный комплимент, перебор, перебор.
Вернувшись, одним глотком, как водку допил остывший кофе. Сказал:
– Показывайте упражнения. Хотите, перелезу на ваш балкон.
– Лучше зайдите в квартиру, – усмехнулся тезка. – Не хочу оказаться зловещим пророком, но от моих упражнений поначалу обычно орут. Что само по себе отличное развлечение, но во дворе дети гуляют. Не будем их пугать.
Не орал, конечно, – просто из принципа. Еще чего не хватало. Зато после обеда отправился гулять в дюны, добрался до металлической сетки, где начинается нейтральная полоса, а за ней граница с Россией, и там уж дал себе волю, когда попробовал повторить все эти дурацкие упражнения, хотя рыжий доктор твердо сказал, что на сегодня достаточно. Плевать. Не может быть «достаточно» для того, кто упустил столько лет и спешит теперь наверстать, на радость русским пограничникам, до которых наверняка долетали его вопли – скорее торжествующие, чем страдальческие.
И к Рону, конечно, пошел, как только стемнело. Сказал себе: «Сегодня только один «Океанский бриз», мое слово твердо», – и действительно сдержал обещание, кажется, тоже просто из вредности, назло рекомендующему наклюкаться до беспамятства лечащему врачу. Но все равно вполне сносно сыграл на расстроенном зеленом пианино. То есть, присутствующие – рыжий, Рон, давешняя девица-галчонок, влюбленная пара и даже белобрысый иностранец, оторвавшийся по такому случаю от своего блокнота, утверждали, что просто отлично. Но до «отлично», конечно, было еще далеко, как до звезд, чьи парадные портреты мерцали сейчас под их ногами, на темно-синем небесном полу.
А на следующий день все повторил – начиная с сеанса пыток под утренний кофе и заканчивая концертом у Рона, который под впечатлением от его игры временно вернул в свою задницу старое доброе нью-йоркское шило, сумел отыскать путного настройщика, самолично привез его аж из Клайпеды, заплатил чертову прорву денег, и не зря – мастер привел инструмент если не в полный порядок, то в довольно близкое к нему состояние.
Счел это добрым знаком и прямым указанием не останавливаться. Хотя на самом деле и так не стал бы. Каждый день разминал руку – с утра при активном участии рыжего палача, потом в одиночестве, в дюнах, а вечером в баре Рона на зеленом пианино, в которое был теперь натурально влюблен, хоть букеты для него в лесу собирай. Перед сном вынужденно, чтобы не ворочаться, поскуливая и подвывая до самого утра, глотал обезболивающее, причем скорее с сожалением, чем с облегчением, хотя никогда не был мазохистом и вообще очень плохо переносил физическую боль – раньше, когда не знал, что она может быть просто признаком жизни. Далеко не единственным, но самым наглядным. Захочешь, не отмахнешься.
Так увлекся процессом воскрешения руки, которая и правда оживала на глазах, становилась все более послушной, что только на шестой день вспомнил об одной из первоначальных целей поездки в Ниду, такой же важной, как прогулки по дюнам и охота за редкими в эту пасмурную пору морскими закатами – о сегвее[5]. Ясно, что взять эту «палку-каталку» напрокат преспокойно можно и дома. И почти в любом другом европейском городе есть шансы ее оседлать. Но кататься любил именно в Ниде, где когда-то попробовал это развлечение в первый раз и был навсегда покорен. Дело не только в приятных воспоминаниях, просто здесь всего за час успеваешь выехать за пределы городка, на зависть редким автомобилистам как следует прокатиться по трассе, вернуться обратно, обнаружить, что осталось еще целых десять минут, и с наслаждением нарезать последние круги вокруг порта. То есть, по ощущениям выходило, что один и тот же оплаченный час в Ниде кажется чуть ли не втрое длинней, чем в любом другом месте. А может не «чуть ли» и даже не «кажется», а так и есть. Потому что Неринга – не только самое прекрасное в мире место. Но и самое милосердное.
Поэтому после кофе и мучительных утренних процедур, надолго отодвигающих не только завтрак, но даже мысли о нем, принял внеочередную дозу обезболивающего, чтобы не портить удовольствие от катания, и отправился в сторону порта, где обычно базировалась стайка прокатных сегвеев. Почуял неладное еще по дороге, когда нетерпеливо вглядывался в даль и не находил там знакомые силуэты, но окончательно выяснилось только на месте: объявление, уже изрядно потрепанное непогодой, сообщало, что прокат закрыт с первого октября и снова откроется в мае. Господи, как же жаль.
