Виктория Угрюмова - Имя богини
– Ты как? – спросил тот его, просияв от радости.
– Жив, – пробормотал альв без особой уверенности. – А что со мной? Голова раскалывается от боли, и ребра ноют, будто меня ногами пинали.
Внезапно он вспомнил ночное сражение и резко сел, несмотря на то что боль пронизала все его разбитое тело.
– Госпожа?!
– Спит она, – понурился Эйя. – Жар у нее, бред. Раны открытые, ожоги. Хотя если бы не талисман, то вы бы вообще сгорели... Наши твердят, что она скоро придет в себя, а я вот не верю. Знаю, что нельзя так думать, но не верю – на нее смотреть страшно. Слов нет, как мы были слепы!..
– Вы не виноваты, – великодушно признал альв.
– Виноваты. Ты же нас пытался предупредить. Каэтана сказала бы, что околдовывают только того, кто хочет быть околдованным и будет оправдываться этим.
– Наверное, – пробормотал Воршуд. – А что ты говорил про талисман?
– Когда мы вас нашли, вокруг всюду горел огонь. А вы были окружены зеленым светом, который исходил от ее камня, ну того, что она всегда носит на шее... До вас огонь и не достал.
– А мардагайл? – спросил Воршуд, набравшись смелости.
– Она ему отрубила голову – напрочь. Как ей это удалось?
– А как ей удается все остальное? – Альв поерзал, устраивая поудобнее больное разбитое тело. – Надо бы ехать...
– Бордонкай и Ловалонга тоже настаивают на этом. А Габия и Джангарай стали не в меру благоразумными и собираются сидеть на месте до тех пор, пока госпожа не придет в себя.
– Значит, она очень скоро придет в себя, – неожиданно заключил альв и мгновенно уснул.
Когда он открыл глаза вечером следующего дня, то караван уже довольно быстро продвигался в сторону Джераланского хребта, а впереди раздавался слабый, но ровный голос Каэтаны:
– И попрошу тебя впредь. Не задерживаться в пути из-за таких мелочей. Рано или поздно мне все равно станет лучше.
Джангарай бормотал в ответ что-то невразумительное.
Альв попытался приподняться: его крепко привязали к седлу между двумя горбами верблюда и он плавно покачивался в такт ровной ходьбе животного. Удивительно, но на этот раз альв неплохо переносил путешествие.
Воршуд сумел разглядеть, что впереди на самом большом верблюде сидит Бордонкай и держит Каэтану на руках. Держит бережно, чтобы не открылись многочисленные раны, а ингевон едет рядом на своем рыжем Жеребце, задрав голову вверх, и оправдывается.
– Все в порядке? – спросил Ловалонга, обращаясь к маленькому человечку.
– Буду жить, ворчать и портить всем нервы, – пообещал тот, улыбаясь.
– Ну и хорошо, – расцвел в улыбке и аллоброг. – Госпожа уже сердится и требует, чтобы караван двигался быстрее, не обращая внимания на ее слабость. Из этого я делаю вывод, что кризис уже миновал и все опасности для ее здоровья позади.
– Или далеко впереди, – не преминул заметить скептически настроенный альв.
– Я всей душой желал бы, чтобы они были далеко впереди. – Ловалонга особо выделил слово «далеко». – Но боюсь, передышка ненадолго.
Он говорил еще что-то, но альв опять погрузился в сон. На этот раз он спал не очень долго и проснулся совершенно здоровым.
В тот день караван вступил на территорию Джералана.
Тихо было во дворце хана Хайя Лобелголдоя – тихо и темно.
Дремали в своих комнатах многочисленные слуги и рабы, готовые вскочить по первому же зову своего повелителя. Посапывали огромные остроухие псы, подергивая во сне лапами. Им снилось, как они загоняют молодых косуль на осенней охоте. Даже телохранители, обязанные бодрствовать на своем посту, спали – чутким тревожным сдом, уронив головы на грудь и тяжело опираясь на копья, украшенные султанами из волос побежденных врагов.
* * *Ночь испуганно отступила от дворца и передала бразды правления наваждению, которое вступило в него в образе красного демона с острыми, прижатыми к голове ушами. Неслышной тенью прошел он по длинным коридорам, минуя оцепеневших в колдовском сне людей, и вступил в почивальный покой великого хана.
Разве мало на земле горя и слез, что пришел ты, Бог Раздора, дабы смутить человеческие умы и души и выполнить приказы своего повелителя?
Тихо во дворце и темно. И кажется, что так будет всегда.
Хайя Лобелголдой не спал. Вот уже несколько часов он тяжело ворочался на широкой постели под пурпурным балдахином. И горькие мысли отравляли его душу. Тревожно было этой ночью великому хану и пусто.
Вот уже несколько лет Джералан пребывал под властью фаррского властителя аиты Зу-Л-Карнайна. Само по себе это было невыносимо для гордого и непокорного нрава тагар, никогда и никому прежде не уступавших своих земель. То, что Фарра была в несколько раз меньше Джералана, однако ее воины сумели покорить чет, вертую часть Варда, наполняло души воинственных подданных Лобелголдоя досадой и злостью – они сами привыкли покорять и завоевывать, повелевать и править. Но Хайя Лобелголдой был не просто прекрасным воином, но и мудрым, дальновидным политиком и отлично понимал, что раздираемый на части внутренними войнами, погрязший в межродовых распрях Джералан никогда не сможет противостоять прекрасно обученному и вооруженному войску императора, которое на весь Вард славилось своей дисциплиной и верностью аите. Тагарские же ханы вот уже в течение десяти лет не могли решить, кому из них быть верховным правителем. И совесть великого хана была чиста, потому что, сдавая Джералан врагу, он тем самым сберег сотни и тысячи жизней своих воинов. Однако он верил, что придет день и час, когда тагары сбросят иго фаррского правителя и опять станут свободными, как и прежде.
Зу-Л-Карнайн не обложил Джераяан непомерными налогами и даже не поставил своего наместника, ограничившись только тем, что Хайя Лобелголдой и другие ханы принесли ему клятву верности, которую тагары не осмелились бы нарушить первыми.
Хан закашлялся и перевернулся на правый бок. В левом невыносимо ныло, сердце бешено колотилось, словно хотело выбраться на волю из грудной клетки, и, задыхаясь, рванул шитый золотом ворот ночного одеяния. В темноте фигуры воинов, вытканные на шелковых коврах, угрожающе надвинулись на повелителя Джера-лана, потрясая копьями и мечами...
Где-то там, за безводной пустыней и бескрайними степями, у стен мятежного ал-Ахкафа сражался сейчас его сын. Известий никаких не поступало, и Хайя Лобелголдой чувствовал, что страшные мысли постепенно одолевают его. Любимый сын, молодой барс, надежда и будущее, в любую минуту мог быть убит рукой чужеземного воина, защищая власть и права такого же чужеземца. Только бы Хентей-хан был жив!..
Правитель был готов поднять всех на ноги, чтобы сейчас же идти в храм Ака-Мана, верховного бога тагар, которому они поклонялись с давних времен, и там, припав к ногам золотой его статуи, в окружении жрецов молить равнодушное божество сохранить жизнь единственному сыну. Но Хайя Лобелголдой знал, что никогда не сделает так: если воину суждена смерть в бою, то лучшей судьбы ему не нужно – так говорят тагары высшим достоинством почитающие воинскую доблесть. Немного будет стоить в их глазах владыка, боящийся за жизнь своего сына, – ведь самая лучшая охота, самая лучшая война и самая лучшая женщина ждут воина в Заоблачных равнинах – так гласит закон Ака-Мана.
Никаких известий.
Человек на ложе под роскошным балдахином перекатился на спину и закусил губу, вперив глаза в потолок. Он должен думать о другом – о государстве, о делах. В конце концов можно думать о новых наложницах или тех шести юных танцовщицах, которых привезли во дворец накануне вечером. Все они великолепны и способны даровать любому неземное блаженство.
Но Хайя Лобелголдой думал почему-то о нелюбимой седой жене, которая второй месяц подряд горькими слезами плакала в дальних покоях Южного дворца.
Законная жена повелителя и мать Хентей-хана страстно желала, чтобы во главе войск, которые тагары отправляли в распоряжение Зу-Л-Карнайна, встал кто-нибудь другой, только не ее сын. Глупая женщина! Что может быть лучше славы, которой покроет себя воин на поле битвы? Хентею еще править и править Джераланом – пусть же укрепляет свою власть. Кто знает, может, именно ему суждено избавить свой народ от Фаррского Льва?
В который раз Великий хан подумал о своем брате – безудержном, неистовом, свободолюбивом Богдо Дайне Дерхе, павшем в битве за Джералан.
Хентей-хан был много больше похож на своего дядю, чем на мать или отца, и внешностью, и нравом. Лобелголдой не хотел знать, почему так вышло, и сына любил безудержно. А вот жену ненавидел.
Почему же он думает о ней, рыдающей второй месяц подряд в самых дальних покоях Южного дворца, что же рвет его душу дикая боль ревности и умирающей долгие годы, но так и не угасшей до конца любви?
«Брат мой! Брат мой, не потому, ли я не поддержал тебя в том сражении, не потому ли отвел войска?! Неужели все горе, весь ужас Джералана, гибель его лучших воинов лежат на совести одного-единственного человека, не сумевшего простить?..»
