Михаил Ахманов - Кононов Варвар
– Но у нас нет инклинов, – возразил Кононов.
“Есть их зародыши, о чем мы толковали не далее как утром. Образы близких и персонажей фильмов и книг, латентные психоматрицы, скрытые в вашем сознании, то, что хранится в бочках и ларцах… Вы неспособны распечатать их, вычленить и передать другому существу – я говорю о ментальном, а не словесном обмене. Но я бы это сделать смог! Вот ты рассуждал об Икрамове: с одной стороны, человек, а поглядеть с другой – так нелюдь нелюдью! Души бы ему добавить… Можно и добавить! Используя язык гипербол, частицу твоей собственной души”.
Ким озадаченно поскреб в затылке. Подобные эксперименты с его разумом энтузиазма не вызывали, а, наоборот, рождали смутное ощущение дискомфорта и тревоги. Хватит и того, что в нем поселился пришелец со звезд, дух из ядра Галактики! Теперь почти что брат, с которым можно разделить сознание и мысли… Однако к Икрамову Ким не испытывал братских чувств.
– Если я поделюсь с ним душой, что останется мне самому? – промолвил он. – Это, знаешь ли, слишком щедрый подарок! Для Дашеньки берегу и для друзей-товарищей, а не для всяких проходимцев!
“Нет повода для беспокойства, – отозвался Трикси. – Я ведь сказал, что передача души – гиперболическое выражение. На самом деле я сформирую психоматрицу по образу из твоей памяти и перешлю ее другому человеку. Надо лишь выбрать подходящий образ”.
Поднявшись, Ким в волнении забегал по комнате от камина к камину. Томас, дежуривший на террасе, сразу насторожился – свистнул напарника, и теперь они следили за гостем в четыре глаза. Но это Кима не тревожило, он только перешел со второй сигнальной на третью.
“Ты что же, имеешь в виду внедрение души какого-то героя? Гамлета, Пьера Безухова или мадам Бовари?”
“Твоих представлений об этом герое, – уточнил Трикси. – Но женщина не подойдет – объект у нас слишком маскулинный. Тут надо что-то…”
“…кавказское, – продолжил Ким. – Помнишь, мы говорили о выдающихся кавказцах? Может быть, один из них?”
“Сейчас я пороюсь в твоей памяти, – мгновенно отреагировал Трикси и через секунду предложил: – Георгий Саакадзе? Есть масса информации о нем – шесть томов, четыре тысячи страниц, “Великий моурави”, автор – Антоновская… Подходит?”
“Ни в коем случае! Военный гений, великий тактик и стратег! Нам что, второго Дудаева не хватает?”
“Тогда Руставели. О нем – почти исчерпывающие сведения”.
“Откуда? – удивился Ким. – Я даже не помню фактов его биографии!”
“Факты не важны, важен психоэмоциональный образ, запечатленный в собственных творениях писателя или поэта. По этой причине твоих коллег легче всего реконструировать. Когда-то ты прочел поэму “Витязь в тигровой шкуре” и хоть не помнишь из нее ни строчки, она хранится в твоей памяти, в одном из запечатанных сосудов. Я ознакомился с ней. Я могу гарантировать, что ее автор был человеком мирным, добрым, благородным. Не воином, а великим поэтом!”
“Поэт, я думаю, годится”, – сказал Ким и посмотрел на часы. Время, отпущенное для размышлений, истекало, и не успели стрелки отметить нужную позицию, как дверь распахнулась, и на пороге возник Анас Икрамович Икрамов с троицей черноусых. На этот раз они принесли не еду, а прочный мешок, веревки и пару тяжелых гантелей.
– Подумал? Время кончилось и… – произнес Икрамов, но вдруг, схватившись за сердце, пошатнулся. На миг глаза его стали бессмысленными, словно стеклянные зрачки слепого, потом на лице отразилась гамма новых чувств – восторг, изумление, мечтательность и, наконец, почти ярость. Он посмотрел на столик с миской и пустой бутылью из-под воды, затем резко повернулся к черноусым.
– Эт-то что? Что, я спрашиваю? Тебя спрашиваю, Чавбиб! Вас, Чавчан с Чавгуром! Гостя в моем доме кормят пищей нищего… Это с каких же пор? Это кто позволил так меня позорить? Кто забыл слова Пророка: гость в дом – бог в дом? Это кому надоело быть у меня в услужении? Это…
– Анас Икрамович, но вы же… – забормотал один из черноусых, то ли Чавбиб, то ли Чавчан, то ли Чавгур.
– Ма-алчать! – громыхнул хозяин. – Заткнуться и ма-алчать! Барашка сюда! Немедленно!
– Нэт барашка… сэгодня барашка нэ заказывали…
– Смерти моей хочешь? – рявкнул Анас Икрамович. – Что есть, хакзад?
– Индэйка ест…
– Индейку, быстро! Лаваш, салаты, икру с осетриной, омаров! Персики, виноград! Вино французское и итальянское! Коньяк, мартини и шербет! Холодный чтобы был! А кофе – горячий! Живо, сыновья ослов! И накрыть на большом столе! И дочки пусть придут, Хавра с Айзой, да спляшут гостю!
– Это, Анас Икрамович, лишнее… ей богу, лишнее! – промолвил потрясенный Ким. – Выпить-закусить я с полным удовольствием, а плясок, пожалуй, не надо. Пляски мешают процессу пищеварения.
– Как скажешь, дорогой. – Икрамов обнял его, прижал к груди, расцеловал и усадил к столу. Черноусые джигиты забегали с подносами, посудой и бутылками; пробки вылетели вмиг, английский фарфор украсил скатерть, легла на блюдо огромная, величиной со страуса, индейка, и упоительный аромат жаркого поплыл в воздухе. В ближайшие двадцать минут Ким жевал и глотал, глотал и жевал, восполняя запасы белков, жиров и углеводов, а хозяин, в лучших кавказских традициях, все извинялся за скромность угощения и сетовал на нищету. Притом – ни слова о Пал Палыче, ни звука про кабак и ни намека на мешок с веревками…
“Переродился! – думал Ким, обгладывая индюшачью ножку. – Совсем как новый стал! Не голем, человек… ха-ароший человек, и стол у него отменный… Ай да Трикси!”
Мгновенная метаморфоза Икрамова поразила его больше и сильней, чем чудеса, происходившие с собственной психикой и телом – быть может, потому, что он наблюдал преображение другого человека, был как бы очевидцем, зрителем со стороны. Дрянной человек – да что там дрянной!.. опасный, страшный! И вот все изменилось; частица гения проникла в его душу, преодолев века в словах, записанных когда-то на бумаге. Конечно, постарался Трикси, но это половина волшебства; другая – все-таки слова, бессмертные строки, целительные песни, могучая личность поэта… “Сумею ли я так когда-нибудь?..” – с внезапной тоской подумал Ким, вздохнул и принялся за осетрину.
– Что вздыхаешь? – встревожился Икрамов и тут же виновато усмехнулся. – Что ж это я! Кормлю, пою, а позабыл, что не питьем и пищей весел человек! Чем пожелаешь развлечься? Беседой? Или все-таки дочек позвать, Хавру и Айзу? Они у меня загляденье… А как танцуют! Хочешь, танго, хочешь, рэп…
– Не надо рэпа, – сказал Ким, намазывая на лаваш икру. – Беседа предпочтительней.
– Мудрые слова! – Хозяин восхищенно вскинул руки. – Знаешь, что мы сделаем? Турнир устроим! Поэтический! Ты писатель, а я, как-никак, кончал восточный факультет в Баку, пятью языками владею и не чужд поэзии. Пьем рюмку, говорим стихи – свои, от сердца! Кто проиграл, вторую пьет! Согласен?
– Пить-то что будем? – спросил Кононов, приканчивая лаваш. – Вино или коньяк?
– Коньяк, разумеется. – Икрамов наполнил рюмки. – Ну, поехали!
– Поехали, – отозвался Ким и, проглотив последний кусок, выплеснул в рот янтарную жидкость. Потом спросил: – Я первый читаю?
– Первый, первый! Гость всегда первый!
Года два назад Ким написал историю о путешествии Конана вместе с Нией, девушкой-рабыней, певицей и танцовщицей. В конце концов попали они в город Прадешхан, что на краю земли, в стране Уттара, и угодили прямиком на поэтическое состязание. На уттарийском Конан знал одни охальные слова, так что пришлось ему читать стихи по-киммерийски, а Ния их переводила – как бы переводила, а на самом деле сочиняла заново. Куда тут денешься? У киммерийцев была напряженка с поэзией, и самый их героический эпос выглядел примерно так:
Руби, руби пиктов, мой топор,
Руби, руби ванов, мой топор,
Руби, руби асов, мой топор,
Пусти кровь гиперборейцам!
В общем, для певицы Нии Ким написал множество стихов, и огласить их было совсем не стыдно. Вполне кондиционные стишата – правда, слишком романтические.
Он откашлялся и произнес:
Я – пепел, я – пыль,
Я дым на ветру,
Мой факел уже погас.
Там, где я не был,
Там, где я был,
Забвенье царит сейчас.
Я в сумраке
Серых Равнин бреду,
Тенью в мире теней.
Как птица,
Смерть взвилась надо мной,
И жизнь улетела с ней.
Икрамов зааплодировал.
– Великолепно! С большим чувством, только мрачновато, мрачновато…. Я бы сказал понежнее, полиричнее… Вот так:
Закружилась листва золотая
В розоватой воде на пруду,
Словно бабочек легкая стая
С замираньем летит на звезду…
– Не ваше это, Анас Икрамович, – промолвил Ким, закусывая салатом с креветками. – Увы, не ваше! Сергея Есенина. Был такой поэт, но застрелился.
По сухим губам Икрамова скользнула смущенная улыбка.
– В самом деле? Да-да, я припоминаю… Виноват! – Он налил и выпил стопку коньяка, и тут же снова наполнил рюмки. – По второй?
