Мэтью Стовер - Герои умирают
Таланн все еще чувствовала его любопытную волю, открывающую двери ее разума, однако она могла противостоять ей так, как учили в школе аббатства, – концентрируя обостренное медитацией внимание на всем, что есть вокруг; она считала кусочки дерева в дверной инкрустации и пепельные волоски в бороде Ма'элКота, отыскивала мелодию в жужжании залетевшей в комнату мухи.
Поняв ее стратегию, Ма'элКот с помощью магии лишил ее всех чувств – зрения, слуха, обоняния, вкуса, осязания. Таланн плыла в бесконечном нигде, и только его вопросы бились о мозг, словно прибой о дамбу. И все же она устояла, наполнив сознание детскими стишками, отрывками песен и полузабытыми фрагментами истории Монастырей.
После этого император вернулся к более простому способу: она вновь была отправлена в Театр правды, к серебряным иглам мастера Аркадейла. Измученная этой болью, она могла бы и проговориться, сказать всю правду, но это не помогло бы ей.
Ведь правда состояла в том, что она не имела ни малейшего понятия, кто такой Саймон Клоунс, как он выглядит и каковы его планы.
У нее было смутное ощущение, что она знала все это чуть ли не несколько дней назад, однако теперь знание утекло из головы, словно вода сквозь пальцы. Она помнила только, что старалась держаться поближе к Пэллес Рид, потому что та была женщиной Кейна, потому что жизнь чародейки была связана с жизнью убийцы, потому что в глубине души Таланн знала: когда-нибудь она сможет взять Кейна за руку, поймать его взгляд, сражаться бок о бок с ним, а может быть – хотя такие мечты она позволяла себе не часто, – даже лечь с ним в постель.
Теперь же она лежала в собственных испражнениях на выщербленном полу темной камеры, с взрывающимися цветными фигурами в глазах, пытаясь поверить, что все ее мечты осуществятся в будущем.
Что у нее все еще есть будущее.
Она изо всех сил старалась убедить себя в том, что песня ее жизни не оборвется, затихая, в этой беспросветной ночи.
Таланн будет забыта. Песня не будет спета.
Таланн умрет.
Она не могла сказать, открыты у нее глаза или закрыты, но это было не важно. Она снова вызвала свое любимое воспоминание.
Десять лет назад она была еще подростком и служила пажом у аббата Дартелна на Колючем Хребте над полем великой битвы при Серено. Тогда аббат целых три дня из последних сил собирал войска Анханы и Монастырей, численностью намного уступающие противнику, яростным бойцам Кхуланской орды. Он проигрывал сражение и отчаянно пытался отступить в боевом порядке.
Таланн вновь испытала охвативший ее тогда ужас от пронесшегося над длинными рядами орды тревожного крика; посмотрев вниз, увидела огромное личное знамя Кхулана, объятое желтым чадящим пламенем.
Таланн обладала зрением орла, поэтому сумела разглядеть с расстояния в милю черную одежду и даже бородку человека, который еще мгновение держал горящий стяг, а потом швырнул его в грязь. Таланн словно загипнотизированная смотрела, как Медвежьи стражи смыкаются вокруг человека подобно челюстям дракона. По пыльной щеке девушки скатилась слеза, ей было жаль неизвестного героя, однако вскоре она снова увидела его, живого – он сражался, прорубал дорогу сквозь строй лучших бойцов Кхуланской орды, точь-в-точь боевой корабль, режущий волны.
После этого Таланн видела его только раз, месяц спустя, когда вместе с аббатом была свидетелем формального отказа Кейна от баронского титула, предложенного ему королем Тел-Алконтором. Кейн двигался осторожно, так как все еще болели медленно заживающие раны, полученные в той же битве, а левая рука была закована в лубок. Дартелн заметил восхищенный взгляд девушки и, улыбнувшись, пообещал представить ее Кейну. Сразу после церемонии он выполнил свое обещание.
Кейн пожал ей руку как боевому товарищу и серьезно выслушал ее сбивчивые, полные восторга слова. К сожалению, вокруг было много важных персон, желавших оказать Кейну честь своим знакомством, – и герой ушел, забрав с собой сердце Таланн.
С этого дня ее жизнь превратилась в подражание идеалу. Она отказалась от монастырских должностей, попросила освободить ее от послушания и отправилась на поиски приключений, постоянно совершенствуясь, чтобы снова повстречаться с Кейном на равных и быть достойной того уважения, которое он так великодушно продемонстрировал ей при первой встрече.
Она повзрослела и теперь могла полностью осознать всю наивность своей мечты, но так и не сумела избавиться от нее – мечта спасала ее в самые тяжелые минуты жизни.
Однако таких тяжелых минут у нее еще не было.
Таланн так глубоко задумалась о своем невозможном будущем, что едва отметила лязг засова. Потом раздались скребущие звуки, которые заставили насторожиться: тюремщики открывали дверь совсем не так.
Кто-то шуровал в замке отмычкой.
Затем послышался звук открываемой двери. В тусклом, далеком свете Таланн увидела фигуру мужчины, проскользнувшего в камеру. Заскрежетал кремень, посыпался рой искр и, наконец, зажегся фонарь.
Сердце ее остановилось, мир вокруг померк.
Вместо обычной черной кожи человек был одет в свободную робу заключенного, его лицо покрывал слой копоти. Но бородка и слегка повернутый сломанный нос выглядели точно так же, как она представляла их себе все эти десять лет. Таланн подумала, что это всего лишь мечта, фантазия и что она окончательно потеряла сознание.
Однако если б это была мечта, он схватил бы ее в объятия и шептал ее имя, пока кандалы падали бы на пол. Вместо этого в свете разгорающегося фонаря Кейн выглядел ошеломленным.
Он смотрел на Таланн с удивлением и неприязнью, а может, с чем-то вроде застывшего неудовольствия. Потом замотал головой и прикрыл глаза рукой, охватив лоб большим и указательным пальцами.
– Ты Таланн, – хрипло прошептал он. – Ну конечно. Иначе все было бы слишком просто.
Ее сердце пело. Эти запинающиеся слова и растерянное лицо могли означать только одну простую и радостную вещь.
– Кейн… ты помнишь меня… – произнесла Таланн.
– А? – Он вскинул голову и посмотрел на нее испытующим взглядом.
Секунду спустя он скривился и начал шарить в своей робе.
– Да, как же, – пробормотал он, – помню.
– Значит, я не сплю. Ты пришел, чтобы спасти меня. На его полускрытом лице угадывалась внутренняя борьба; впрочем, наткнувшись на то, что искал, он немного успокоился. Когда он снова заговорил с Таланн, глядя ей в глаза, его лицо было угрюмо и хладнокровно.
– Да уж, поверь, я собираюсь вытащить тебя отсюда. Он держал в руках мелкий глиняный горшочек размером с кольцо, образованное из большого и указательного пальцев. Широкая горловина горшочка была заткнута пробкой.
– Смажь этим раны и съешь немного. Станет легче, и боль исчезнет. Не трать слишком много – Ламораку, может быть, еще хуже, чем тебе.
Таланн держала горшочек, пока Кейн отпирал несложные замки кандалов и наручников. Затем она быстро выполнила приказ. Какая бы магия ни была заключена в снадобье, оно помогло почти мгновенно – краснота и зуд в зараженных ранах от меча начали исчезать, а лихорадка почти сразу же отступила.
– Я не совсем так представляла себе нашу новую встречу, – заметила Таланн, втирая последнюю каплю зелья в раны на щиколотках и запястьях. – Вообще то я не из тех, кого надо спасать каждые пять минут…
Ее слова прозвучали неестественно, а исторгнутый вслед за ними смешок – и того хуже, однако Кейн, благодарение богу, ничего не заметил. Он стянул через голову робу заключенного, под которой обнаружился его обычный кожаный костюм с ножнами, и бросил ее Таланн.
– Одевайся. У нас меньше десяти минут, чтобы вытащить Ламорака и скрыться.
На миг Таланн полностью отдалась благословенному чувству прикрытой наготы.
– Спасибо. О Кейн, я даже не могу…
– Потом. Поговорим, когда выберемся отсюда. Там уж хоть благодарственный обед устраивай. Пошли к Ламораку.
– К Ламораку… – медленно повторила Таланн. – А ты знаешь… – «что он спит с Пэллес Рил?» – закончила она про себя, однако не смогла сказать это ему в лицо, тем более здесь.
– Что?
– В какой он камере? – поспешно исправилась она. – Я никого не видела – кто-нибудь еще спасся? Пэллес ушла? Она-то жива?
– Да… думаю, жива, – ответил Кейн, скривившись так, словно у него вдруг заболел живот. – Пока. Ну, пошли.
Однако вместо того чтобы открыть дверь, Кейн разжал пальцы, и фонарь упал на пол; животный рев вырвался из его груди, руки поднялись к голове. Лицо исказилось агонией, и, секунду постояв, он сполз по стене, цепляясь за нее руками. Ногти проскребли известняк, и Кейн упал на пол.
4Коллберг вскочил с кресла помрежа; его мясистые подбородки тряслись.
– Господи, что это?
– Не знаю, сэр, – ответил техник, – но ему больно до чертиков. Вот, взгляните!
Телеметрия мозга показывала что-то невероятное, датчик боли просто зашкалило. Невозможно было сохранить сознание при такой боли. В мыслеречи сейчас звучал только утробный стон.
