Элеонора Раткевич - Рукоять меча
– Ничего я ему не сказал, – так же неторопливо продолжал Кастет. – А он мне велел показать господину послу Хакараю мой талисман… ну, ту штуку, что вы мне дали… и попросить у него гадальные принадлежности и лист пергамента. А потом ему принести. Я и принес.
– Он, конечно, погадал первым делом, – без тени сомнения произнес Кенет.
Кастет кивнул.
– Прямо при мне и погадал.
– И что сказал? – снова встрял Кэссин.
– Что имечко у меня очень даже подходящее, – ухмыльнулся Кастет. – Ну, это я и без него знал.
– Это хорошо, что подходящее, – с облегчением вымолвил Кенет.
– А потом он написал письмо и велел отправить.
– Догадываюсь кому, – задумчиво пробормотал Кенет.
– Ну и кому же, всезнайка? – поддел его Кастет.
– Господину Лиму в Загорье, – без колебаний ответил Кенет.
– Верно, – удивился Кастет.
– А нам он что-нибудь велел передать? – спросил Кенет о самом главном.
Кастет неожиданно ухмыльнулся.
– Просил тебя поискать мастера по подделке почерков и опытного вора, – сообщил он.
Покойник и Гвоздь, доселе молча потягивавшие вино, оба прыснули разом, словно по команде. Улыбнулся и Кенет: он уже успел распознать воровские профессии своих новых знакомцев. Кэссин не скрывал своей радости от того, что его новый кумир нуждается не в ком-нибудь, а в друзьях его детства.
– Ты ему хоть сказал, что искать далеко не надо? – полюбопытствовал Кенет.
– Нет, конечно, – невозмутимо ответствовал Кастет. – Ты меня за кого принимаешь? Что я, службы не знаю? Вот сегодня вечером скажу. Раз он просил тебя – пусть это будет твоя заслуга. Если случай выпадет, сквитаемся.
– Будь по-твоему, – хмыкнул изрядно развеселившийся Кенет. – А что должны сделать эти самые вор и мастер по подделке, он не говорил?
– Говорил, – все с той же степенностью, приличествующей начальнику караула, кивнул Кастет.
Когда он сообщил, что именно и откуда должен украсть вор, взору присутствующих предстало редкостное зрелище: хохочущий во все горло Гвоздь. Трудно сказать, кто из бывших побегайцев при этом больше оторопел от неожиданности. Улыбался Гвоздь часто и охотно, и память Кэссина, Кастета и Покойника хранила великое множество самых разнообразных его улыбок – от искренне дружелюбных до лицемерно приторных, от почти бессмысленно счастливых до горько-ироничных. Но Гвоздь очень редко смеялся вслух, да притом настолько от души.
Гвоздь хохотал, откинув голову назад. Хохот выплеснул из его рта недопитое вино, отчего почтенный господин Айго засмеялся только громче. Покойник взирал на это неожиданное явление с мудрой снисходительностью, Кастет откровенно удивился, а Кэссин так просто выпучил глаза. Даже Кенет, не знающий о привычках Гвоздя, и тот был несколько ошарашен этим приступом неожиданного веселья.
– В первый раз со мной такое, – простонал Гвоздь, утирая лицо. – Сначала меня нанимают, чтоб я эту штуку в этом месте спрятал, а потом – чтоб я ее же и украл!
– Ты это прятал? – На сей раз Кенет не смог сдержать удивления. Гвоздь кивнул, не вполне еще справившись со смехом.
– Меня наняли, чтобы я спрятал пакет в определенном доме, – дрожащим от недавнего хохота голосом поведал он. – Давно уже… лет шесть назад… или пять? Не помню. И все втолковывали, как это важно да как это опасно. Вот и не знает твой посол в точности, где его пакет лежит. Ясное дело: не он его туда клал.
– Тем лучше, – заключил практичный Покойник. – А я что должен сделать, когда Кенет меня найдет?
– А ты, – сообщил Кастет, – должен в точности скопировать все бумаги из этого пакета, кроме одной.
– Которой? – деловито поинтересовался Покойник.
– Не знаю, – покачал головой Кастет. – Он сказал, ты сам поймешь.
Не мешай ничему, и тебя не увидят. Человек всегда мешает. Он сопротивляется ветру, мнет траву, толкает ветви кустов при ходьбе, вдавливает ноги в землю или с грохотом впечатывает их в камни мостовой. Он мешает ветру дуть, траве – расти, пыли – спокойно лежать на нехоженой дороге. Человек всегда мешает.
Искусство быть невидимым – это искусство не мешать.
Гвоздь владел им в совершенстве.
О, он тоже мог, как все остальные, с шумом и руганью ломиться сквозь базарные ряды, обдавая торговцев запахом перегара – чтобы стражи порядка не заметили, что уж он-то совсем не таков, как все остальные. Мог. Если нужно. Хотя и не любил. Быть частью ошалевшей от рыночной толкотни толпы и вполовину не так интересно, как быть мирозданием. Всем вместе и каждой его частичкой. Вот этой надломленной веткой клена. Лунным светом. Вывешенным на просушку мокрым полотенцем. Новорожденным крысенком. Отражением неба в луже. Заунывным треском колотушки ночного сторожа. Кухонным чадом. Храпом пьяного купца. Гвоздь был всем этим и много чем еще – или, вернее сказать, бывал. Каждый раз, когда шел воровать.
Он был всем этим и потому никогда и ничему не мешал. Он не мог зацепиться за дверной косяк – ведь он и был этим дверным косяком. Не мог он и проломить тяжестью своего тела подгнившую ступеньку – ведь подгнившая ступенька это он самый и есть. Поразительное единство с миром, вживание, слияние, растворение, почти небытие – но вместе с тем бытие острое, радостное, яростно отрешенное и преисполненное любования. Любования красотой всего сущего. Пожалуй, даже любви к сущему. В обычном своем состоянии Гвоздь не отличался особой любовью к мироустройству: оно его не устраивало. Его цепкий иронический ум соглашался проявлять к миру разве что устойчивую насмешливую доброжелательность. Но в процессе воровства Гвоздь любил мир. Не исступленно, не пламенно, не бурно – спокойно и радостно.
Он любил эту отсыревшую ночную тьму, как самого себя, – он ведь и был ею. А еще – доносящейся издалека пьяной песней. Песня постепенно приближалась, и Гвоздь все ощутимее и ощутимее становился ею, только ею, и ничем больше, – потому что он ждал ее.
Песня звучала по ту сторону дома, окруженного высокой оградой. Хорошая ограда: крепкие обожженные кирпичи, обмазанные белой и черной глиной, отшлифованной до блеска. Жаркое летнее солнце спекает глиняную корку в такую крепкую броню, что ее и молотком не разбить, даже если очень постараться. Вот только не будет господин Айго разбивать глину и выковыривать кирпичи. Есть и более приятные способы самоубийства. Равно как и более удачные способы проникновения за высокую стену.
Песня споткнулась на слове «вкусный», потопталась немного и внезапно устремилась в пронзительный фальцет «Ка-а-ак в трактире!» – потом вновь запнулась и перешла в устойчивое икающее кукование. Гвоздь дернул губами, словно целуя влажный ночной воздух. Все в порядке. Смышленого напарника он выбрал себе на сей раз.
Кукование заподскакивало по булыжной мостовой и стихло в отдалении. Гвоздь отделился от пыли в лунном свете и прислушался. Из-за стены доносилось приглушенное рычание. Гвоздь улыбнулся. Такие собаки не лают, они молча вцепляются в горло. Не залаяли они и сейчас. Но в горло Гвоздя они не вцепятся. В ближайшее время они будут очень заняты.
Отшельник – мрачный, вечно настороженный диковатый побегаец – рассказывал когда-то, что в его родных краях охотники таким образом друг у друга собак сманивали. Мясо, обработанное подобным способом, любая псина слопает. И никакая выучка, никакая преданность хозяину от этого не удержат. Напарник Гвоздя забросил мясо в сад с противоположной стороны ограды, и все сторожевые собаки, очень тихо рыча и подвывая, устремились к вожделенному лакомому куску.
Гвоздь забросил крюк на гребень стены, подергал веревку – держится – и неторопливо полез в сад.
Сторожей Гвоздь не опасался: они спали очень крепким сном. Об этом Гвоздь позаботился, когда солнце стояло еще высоко. Он уже побывал сегодня в доме. Только был он при этом не мокрой тряпкой, не солнечным светом и не старыми граблями. На сей раз он для разнообразия вошел в дом в образе человека, и притом не через стену или окно, а как все порядочные люди ходят – через дверь. Он был одет как младший чиновник Инспекции Пожарного Ведомства.
Никто не обязан пускать в свой дом первого встречного. Чиновник рангом выше третьего может захлопнуть дверь перед сборщиком налогов. Иностранный посол может не впустить в свою резиденцию местных стражников, если они заявятся без массаоны. Королевский дворец закрыт перед любым, кого король не пожелает впустить. За одним-единственным исключением.
В самом начале царствования Югиты случился очередной мятеж, во время которого какой-то мститель-фанатик поджег портовые склады зерна, верфь и столярный квартал. Выгорела тогда едва не треть города, и шестнадцатилетний король подписал новый указ. Указом в столице вводилось новое ведомство: Пожарное. Средства для тушения пожара был обязан иметь у себя в доме даже самый последний бедняк – пусть хоть совсем немудрящие, вроде ведер с песком. Никто не имел права не впустить инспектора Пожарного Ведомства, даже сам король. Перед людьми, одетыми в скромные кафтаны с черно-алой окантовкой, распахивались любые двери. Поэтому вора, выдающего себя за чиновника Пожарного Ведомства, ждала неминуемая смертная казнь. А даже если королевское правосудие и не сыщет виновного, подметальщики улиц непременно обнаружат утречком труп с удавкой на шее: воровской закон куда беспощаднее королевского указа, и тех, кто посмел украсть что-нибудь, представившись пожарным чиновником, воры не миловали. Хотя желающих попытаться нашлось немного: кафтан достать – не проблема, а вот подделать документы пожарных чиновников почти невозможно. А уж подлинные раздобыть – невозможно без всяких «почти».
