Элеонора Раткевич - Рукоять меча
Спору нет, пленный маг – парень славный, хоть и с придурью. Но это не помешало бы Кэссину исполнить свой долг. И Кенет понял бы его – ведь этот пленный маг еще и воин. А воин не должен колебаться – останется ли он дома, чтобы воспитывать любимого брата, или уйдет туда, куда его призывает долг, – вместе с войском. Выбирать между любовью и любовью, должно быть, немыслимо трудно.
Куда легче выбирать между любовью и долгом – по крайней мере ты знаешь, что выберешь, даже если это и не самый приятный выбор. Но как выбрать между долгом и долгом? Верность – это рукоять меча… и кто имеет право сомкнуть пальцы на этой рукояти – кэйри или Покойник? Покойник спас его от голодной смерти на улице… но ведь Гобэй – его кэйри…
Кэйри… наставник, которого Кенет так не любит называть наставником… а будь ты неладен, пленный целитель, вот ведь навязался на мою голову… впрочем, что с него и взять, много он понимает… хотя, наверное, все-таки понимает… раз его наставник жизнью для него жертвовал, должен же он понимать, что такое долг перед наставником… как он вообще допустил, чтобы наставник ради него жизнью рисковал… вот Кэссин не допустил бы… но кэйри Гобэй и не стал бы этого делать.
Конечно, не стал бы. Это ученик ради учителя жизнь свою положить обязан, а не… Не стал бы.
При этой мысли Кэссин ощутил такую пустоту, такое невероятное одиночество, что чуть не взвыл. Как когда-то давным-давно в Крысильне, когда ему приснилось, что никакой Крысильни нет и не было, а он до сих пор у дядюшки в лавке коробочки клеит… когда Гвоздь отвесил ему такую затрещину, что его дурной вопль мигом прервался… а потом Гвоздь держал его за плечи, а Покойник отпаивал дешевым вином… первым вином в его жизни… он совсем забыл вкус этого жуткого пойла… забыл свои пьяные слезы и успокоительный шепот Гвоздя… забыл Гвоздя… и Кастета… забыл, как рванулись Гвоздь и Кастет к тающей двери… Вот как, оказывается, все просто.
Кэссин не понаслышке знал, какой могла быть его судьба, попади он в другую ватажку, не к побегайцам. Он видел на улицах этих мальчишек – избитых своими вожаками и всеми прочими, кому не лень, заморенных, озлобленных, изголодавшихся, готовых на все. Тогда, в те позабытые времена, он втихомолку благословлял свою немыслимую удачу. Он ценил то, что имел. Мало, оказывается, ценил, если сейчас так мучительно думал, кому отдать предпочтение. Мало, если мог забыть. Он осуждал Кенета – но и завидовал ему втайне от самого себя: подумать только, наставник был за него жизнь отдать готов… а разве будущий воин и будущий вор не были готовы отдать жизнь, принимая бой за всю Крысильню?
Пустота схлопнулась внутрь себя и исчезла.
Кэссин уже не чувствовал боль от мысли о том, что кэйри Гобэй не имеет права на рукоять. Только усталость. И еще что-то очень странное. Словно исчезло что-то привычное. Такое же привычное, как рука или нога, и пока не попытаешься сжать отсутствующий кулак или шагнуть, и не поймешь, чего недостает, – как можно предположить, что нечто, всегда бывшее частью тебя самого, вдруг исчезло. Кэссин даже и не пытался понять, чего ему не хватает. Как если бы у него и в самом деле исчезла рука – он заметит, что ее нет, только попытавшись стиснуть пальцы. Раньше не получится.
И еще что-то исчезло – почти такое же привычное. Но тут уж Кэссин сразу понял, чего недостает. Наблюдения! Исчезло ощущение, что твою спину все время буравит внимательный взгляд. Оглянешься – и нет никого, вновь повернешься – и вновь ощутишь промеж лопаток давящий холодок чужого взгляда. Кэссин знал, что наставник в любой момент может наблюдать за ним – а возможно, и наблюдает. Он почти привык к этому ощущению, почти не замечал его – как в мучительно долгом пути почти не замечаешь, что ноги стерты, как почти не замечаешь духоты в темнице. Поначалу больно, душно, а со временем привыкаешь. И лишь когда ты дошел до вожделенного ручья, скинул тяжелую обувь и сунул ноги в прохладную воду, лишь когда выйдешь из вонючей затхлости на свежий воздух, начинаешь понимать, как же тебе до сих пор было плохо. Привычную тяжесть лишь тогда человек вновь назовет тяжестью, когда скинет ее с плеч. Смотри-ка, а ведь и впрямь тяжело было постоянно жить под присмотром. Кэссин свыкся с этой тяжестью, он ее не замечал – но исчезновение ее заметил.
Несколько минут он ничего не делал, только дышал быстро-быстро – успеть бы надышаться до того, как привычная тяжесть вернется. Но нет, незримое присутствие не ощущалось. Кэссин недоверчиво скорчил рожу – под присмотром он бы не осмелился. Удивительное, пьянящее наслаждение. Кэссин скорчил еще одну рожу, засмеялся и вскочил с постели.
Вот он, его шанс, и другого не будет. Кто его знает, почему наблюдение прервалось и надолго ли, – но, пока его нет, нужно действовать. Вернуться оно может в любой момент.
Любой другой на его месте тут же помчался бы в темницу освобождать пленника, но Кэссину это даже и в голову не пришло. Он недаром ходил в старших учениках и дом кэйри Гобэя знал хорошо. Таким манером они с пленником далеко не уйдут – на сей счет Кэссин не заблуждался. Скорей всего они даже за ворота не выйдут. Нет, на уме у Кэссина было совсем другое.
Именно так он и поступит… если, конечно, он правильно понял, о чем толкует Кенет. Потому что если Кэссин ошибается… нет, об этом лучше не думать!
Дрожащими от нетерпения руками Кэссин открыл шкаф. Пальцы не слушаются – быстрей, быстрей!.. Нет, не быстрей. Спокойнее, Кэссин. Спокойнее. Ведь никуда не сбежал из шкафа подарок Гвоздя. Никто его не взял, не выбросил. Даже ты сам. Хотел выбросить, но не выбросил, потому что забыл о нем, скотина неблагодарная. Вот ведь и от неблагодарности польза бывает. Забыл – и не выбросил, и теперь в трясущихся пальцах побрякивают связки монет – настоящих монет, не наколдованных. И лежат перед Кэссином настоящие штаны и кафтаны. Две смены одежды. Достойное приданое дала Крысильня своему приемышу.
Штаны Кэссину, конечно, узковаты, не говоря уж о кафтане… ну да ничего. Вроде бы одна перемена одежды была куплена на вырост… да, точно. Тоже, конечно, узковато, но втиснуться можно… вот только пахнет затхлостью… и тоже не страшно. Пока Кэссин выполнит все задуманное, запах успеет выветриться.
Вторую смену одежды Кэссин связал в тугой узел. Он ничего не хочет оставлять в Шелковой комнате – и уж меньше всего подарок Гвоздя. Потом он быстро разделся и начал натягивать на себя старые штаны. Затянуть пояс оказалось проще, чем он опасался, а вот с кафтаном пришлось повозиться. Ладно, и рубахи хватит. Кэссин просунулся в ворот, с трудом пропихал голову и обнаружил, что едва может дышать. Попытался снять рубаху – и чуть себе уши не оборвал. Ничего не поделаешь, надо что-то придумать, иначе Кэссин задохнется и сомлеет на бегу и ничего не сумеет выполнить из того, что задумал. Кое-как заведя руки за спину, Кэссин просунул пальцы под ворот – аж в глазах потемнело, – поднатужился и надорвал его сзади. Хорошо еще, что ткань не новая, не то не сумел бы. Дышать сразу стало легче. Кэссин изогнулся и скосил глаза, пытаясь рассмотреть, не слишком ли сильно он разорвал рубаху, – и чуть не вскрикнул. Он не поверил тому, что увидел под разорванной тканью.
Кэссин подбежал к великолепно отполированному зеркалу, задрал рубаху и повернулся к зеркалу спиной. Да, так и есть!
Вот чего ему не хватало, вот что за исчезновение он ощутил за миг перед тем, как пропало наблюдение!
На его спине не было ни одного шрама. Жесткие юношеские мышцы покрывала совершенно гладкая кожа. Широкие неровные рубцы с рваными краями исчезли бесследно.
Край задранной до подмышек рубахи выскользнул из ослабевших пальцев, и невероятная картина исчезла из зеркала. Кэссин завел руку назад и кончиками пальцев провел по спине. Нет рубцов, да и только. Отчего-то это прикосновение убедило его больше, чем то, что представилось ему в зеркале. Кэссин криво улыбнулся. Значит, нет. И исчезли они сами. Кэссин был в этом уверен. Нет, не Кенет потянулся к нему сквозь стены своей темницы, не его незримое прикосновение стерло шрамы насовсем. Это случилось иначе. И незачем думать – как. Кэссин обдумает исчезновение шрамов потом. Когда будет время думать. Потому что рассвет уже не за горами, и думать времени больше нет. Только действовать.
Кэссин закинул за плечо свой узелок и вышел из Шелковой комнаты.
Ему предстояло спешить – из предместья до городских ворот путь неблизкий. Он должен поспеть до заката, пока створки ворот не сомкнулись до утра. Можно, конечно, и постучаться в какой-нибудь дом прямо здесь, в предместье… но не ошалеет ли хозяин дома, заслышав его просьбу? Не побежит ли к господину магу Гобэю жаловаться, что, дескать, спятил его ученик? До самого кэйри он, вернее всего, не доберется – но как знать, не заподозрит ли неладное старший ученик, оставленный дежурить у дверей? Не побежит ли к кэйри с докладом? И что тогда будет – подумать даже страшно. Нет, лучше не рисковать.
