Александр Зорич - Боевая машина любви

Следующим пунктом на пути его движения к флигелю на Буковой горке было поле для игры в мячи.

По нему Эгину предстояло проползти по-пластунски.

Причем, проползти с той скоростью, какая не снилась молодым офицерам во время испытаний на силу и ловкость перед Первым Посвящением. Поскольку, если он задержится хотя бы на один удар колокола – песики обнаружат его играючи.

По ту сторону поля расположены теплицы. Это – следующее место отдыха перед решительным броском к флигелю гнорра, к которому ведет извилистая и тоже совсем темная тропинка.

Эгин поднял глаза в небо.

Над самым горизонтом появился узкий серп молодой луны.

Это означало, что следует поторапливаться.

Песочные часы измеряют время точно – с точностью до песчинки.

Еще точнее это делают водные часы, собранные мастерами из Ита и преподнесенные династии Саггоров двести лет назад – те самые, что стоят в Часовой башне и отмеряют удары пиннаринских колоколов.

Но сознание Эгина измеряло время гораздо точнее Часовой башни. Вдобавок, в его распоряжении было Раздавленное Время.

Эгин благополучно преодолел стену. Единственной его потерей была железная застежка камзола.

Точно отмерив время, когда расстояние до караула с собаками будет максимальным, Эгин спрыгнул со стены, и с невероятной для человека, не владеющего магией Раздавленного Времени скоростью, ринулся к можжевельниковым зарослям.

Собака, кажется, не заметила пока ничего определенного. Отмерив положенный отрезок времени, Эгин бросился на живот и пополз через поле.

Снега в Пиннарине этой зимой еще не было, что вызывало немало пересудов со стороны сведущих в синоптике горожан.

Снега не было, зато замерзшая грязь и взявшиеся ледяной корочкой лужицы обещали не оставить на одежде Эгина живого места.

Но, наконец, и ухабистое поле для игры в мячи оказалось позади. А купол теплицы возвышался уже совсем рядом.

Эгин сжал в кулак все свои силы и, набрав в легкие побольше воздуха, ринулся к цели.

Только скрывшись за стволом четырехсотлетнего можжевелового дерева, Эгин позволил себе отдышаться.

Каков же был его испуг, когда он обнаружил, что по тропинке, ведущей к теплицам со стороны Буковой Горки, движется одинокая женская фигура в белой горностаевой шубе.

Ночная любительница ботаники шла быстро и направлялась прямиком к теплице, возле которой стоял Эгин. В руках женщина несла масляную лампу.

«О Шилол! Этой только здесь не хватало!» – мысленно вскричал Эгин и вжался в ствол дерева, сожалея о том, что не родился невидимкой.

Женщина в белой шубе была уже совсем рядом, ее ручка извлекла из муфты связку ключей, не отважившихся звякнуть даже на морозном ветру.

Ее лицо, освещенное желтым пламенем светильника, было сосредоточенным и скорбным. Но самым удивительным было то, что это было лицо госпожи Овель.

«Но откуда?» – спросил себя Эгин. «Хвала Шилолу, жива», – с души Эгина упал камень весом с Перевернутую Лилию.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Эгин выступил на тропинку из-за ствола можжевельника.

– Овель, не бойтесь, это я, Эгин, – сказал он тихо. – Пожалуйста, не бойтесь.

Но Овель не стала бояться.

Она встала как вкопанная у самого крыльца теплицы, хлопая ресницами и побледнела так, что это было заметно даже при свете молодой луны.

Ее пальцы, сомкнутые на ручке масляной лампы, безвольно разжались.

Масляная лампа полетела на крыльцо. Рассыпалось хрупкое стекло, раскололся надвое резервуар и загоревшееся масло растеклось огненной лужей.

– Что я наделала… – всплеснула руками Овель.

А Эгин, сам как сновидение, даже не шелохнулся.

За те секунды, что он находился рядом с женой гнорра, сквозь него быстрой конницей пронеслись лики прошлого. И в этих ликах не было ничего, ну или почти ничего, что могло бы оправдать эту разлуку.

– Что вы наделали… – эхом повторил Эгин, не в силах оторвать взгляд от женщины в белых горностаях.

И только когда растекшаяся по крыльцу теплицы огненная лужа уже пылала гигантским цветком, когда откуда-то со стороны стены послышался собачий лай и крики караульных, Эгин наконец-то осознал, что именно наделала Овель.

Он накрыл пламя своей курткой и зачем-то стал топтать его ногами. Воистину любовь делает мужчин глупыми и беззащитными.

– Госпожа Овель, что здесь происходит? – тяжело дыша спросил караульный со свисающими до груди усами.

В руках его был короткий меч.

Двое его помощников помоложе, с трудом удерживали рвущегося с цепи волкодава. Они были вооружены метательными топориками.

Конечно, если бы госпожа Овель выказывала какие-то признаки беспокойства, кричала, звала на помощь, они бы спустили пса немедленно. Но поскольку госпожа Овель всего этого не делала, благоразумие требовало подождать.

– В чем вопрос, офицер? – Овель подняла на караульного исполненный презрения взор.

Тем временем Эгин успел потушить крохотный пожар ценою своего камзола.

На нем теперь была одна только насквозь пропитавшаяся потом и грязью батистовая рубашка. За поясом – метательный кинжал, измазанные глиной штаны.

– Мы увидели огонь. Решили – может что случилось? – заискивающе начал офицер.

Он знал, что с женой гнорра и племянницей Сиятельной следует обходиться повежливей. По крайней мере, пока не поступит указаний обходиться с ней потверже.

– Не случилось ровным счетом ничего. Я случайно разбила лампу. А мой новый слуга Партил взялся тушить пожар.

Завидуя самообладанию Овель, Эгин стоял за ее спиной и, идиотски улыбаясь, кивал. Дескать, вот он я – новый слуга Партил.

Стрижка Эгина, как раз, очень даже соответствовала его поименованию. Все благородные мужчины Пиннарина, как известно, носили длинные волосы. Если не были лысыми.

– Он немой, – добавила Овель. – Глухонемой.

– Дело в том, любезная госпожа, что у нас есть некоторые основания полагать, что некий человек, возможно, сравнительно недавно проник на территорию дворца… – вкрадчиво начал караульный.

– Мне-то какое дело? – грубо прервала его Овель. – Да, моя тетя платит вам деньги за то, что вы караулите дворец. Но какое это имеет отношения ко мне и моему слуге? Убирайтесь! И собаку заберите. Вы что, забыли, я не выношу запаха псины?

– Мы помним, госпожа… Извините…

В голосе Овель звучали интонации, которых Эгин никогда доселе за ней не знал. Посвист хлыста, скрип ворота дыбы, лед аристократического высокомерия.

Эгину вдруг пришло в голову, что он любит не такое уж небесное создание, какое рисовалось ему в его идеалистических мечтах. Но, удивительное дело, от осознания этого факта его любви не стало меньше.

– У меня важные дела в теплице. Не вздумайте нас беспокоить. Если ваша тварь еще хоть раз откроет свою смердящую пасть, я отправлю ее на живодерню. Имейте в виду – по всем вам плачут гарнизоны на цинорской границе.

Они молчали, взяв друг друга за руки.

Вокруг них тут и там стояли горшки с луковицами нарциссов, гиацинтов, крокусов, ландышей, тюльпанов и фрезий.

Кое-какие луковицы уже выпустили стрелки, некоторые еще отдыхали в прохладном безмолвии теплиц.

– Крокусы расцветут через пол-луны, – тихо сказала Овель, чтобы не молчать.

При свете зажженного при помощи огнива светильника, найденного в теплице, Эгин смог рассмотреть Овель получше.

Да, эти два года не прошли для девочки бесследно. Ее глаза были забраны пеленой невыплаканных слез, у ее губ и между бровей залегли две едва различимые, но все же морщинки. Линии опыта и смирения, письмена времени.

И все-таки лицо Овель не показалось Эгину менее привлекательным, нет. Эгин умел ценить всякую настоящую красоту – и красоту ранних морщин тоже.

– Эгин, что с вашими волосами? – тихо всхлипнула Овель и провела ладонью по короткому ежику эгиновой головы.

– Ничего. Столичная мода мне надоела, – улыбнулся Эгин. Глядя на Овель, он понимал, что глаза у нее на мокром месте, ему не хотелось, чтобы Овель плакала. —…Да и… я ведь не собирался в Пиннарин. Если бы я знал, что вам не понравится, я бы никогда…

– Мне нравится, Эгин. Мне нравится, – сказала Овель, пожирая Эгина глазами. – Ой, вам должно быть холодно, – вдруг встрепенулась она, наконец-то осознав, что на Эгине одна только рубашка. – Хотите, я дам вам свою шубу? На время?

Овель положила своих крохотные озябшие ручки на предплечья Эгина.

– Госпожа исс Тамай давно не болела простудой? – подмигнул ей Эгин, всем своим видом показывая, что ему совершенно не холодно. Но руки Овель, однако, не убрал.

Ему, в сущности, и не было холодно. Он вообще не чувствовал своего тела. Ему казалось, что он не существует. Умер. Развоплотился. Попал в настоящий Сад Бессмертных, о котором любят рассуждать поэты на мрачных купеческих пьянках.

– Не называйте меня госпожой исс Тамай. Ненавижу.

– Хорошо, не буду. Буду называть вас Овель. Так лучше, но не слишком ли это фамильярно?