Андрей Быстров - Занавес молчания

– Несмотря на их собачью преданность?

– А каких качеств она добавляет, кроме самой себя? Мы надували эти мыльные пузыри, и они закономерно лопались в свое время.

– Ни один из них не стал реципиентом?

– Нет. Как они могли стать? Для этого подходят лишь...

– Настоящие люди?

– Да, настоящие люди, – согласился Довгер.

Перед глазами Ники закачались какие-то отвратительные, тошнотворные зеленые тени. Комок подступил к горлу. Она готова была не то расплакаться, не то свалиться в обморок. Взгляд ее остановился на хрустальной пепельнице. Тяжелая... Попасть точно в висок – «и дух вон из жабы», как написано где-то у Алексея Толстого.

Нет, всерьез Ника об этом не думала. Убийство Довгера, будь оно даже ей по силам, стало бы лишь еще одним убийством в этой ужасной очереди в ад. Она искала выход переполнявшей ее ненависти и не находила. Машинально она накручивала на палец провисшую цепь, приковывавшую ее руку к механизму за стеной – сильно, до боли в побелевших суставах. Шерман смотрел на нее, он видел, что с ней происходит.

– Ваш проект «Мельница», – сказал он с подчеркнутым спокойствием, – это чистейшее безумие. Я не говорю о ликвидированных агентах, о похищениях людей и многом, о чем вы умолчали. Это все очевидно, лежит на поверхности и нимало вас не беспокоит. Я говорю о судьбе человечества...

– Мистер Шерман! – воскликнул Довгер, всплеснув руками. – Если вы надумали читать мне проповеди о счастье человечества...

– Не о счастье, – резко оборвал его Шерман. – Речь идет о самом существовании человечества. Проект «Мельница» способен уничтожить ваш мир.

– ВАШ мир? А вы, стало быть, не принадлежите к нашему миру?

– Тот мир, который вы построите, – уточнил Шерман. – И вас вместе с ним.

– Почему же? Вас смущают пресловутые искушения абсолютной власти? Или то, что рухнет цивилизация, основанная на секретах, а фактически на лжи – от семейного до государственного уровня?

– И это тоже... Но это второстепенно. Неужели вы, ученый, не отдаете себе отчета в том, с чем играете? Вы похожи на подростка, дорвавшегося до штурвала сверхсовременного атомного бомбардировщика. Ему кажется, что он может так красиво полетать, а если нажать вот на эти кнопочки, будет еще красивее... Неужели вы ни разу не задумывались о том, на какие силы во Вселенной можете выйти, к каким источникам подключиться, какие шлюзы открыть? И вы не закроете их вновь. Троньте камешек, и вас снесет лавина. Неужели вы ни разу не задумывались об этом?

Забыв о своем намерении держаться подальше, Довгер подошел вплотную к столу, грузно оперся на него и посмотрел прямо в глаза Шерману.

– Я сейчас задумался о другом. – Он выговорил эти слова негромко, но очень внятно. – Кто ВЫ, мистер Шерман? Долгие годы я изучал образцы с инопланетного космического корабля. Чужая цивилизация для меня не гипотеза, а доказанный факт. Но именно сейчас, слушая вашу речь, я задумался о том, что в наш мир может проникнуть извне не только мертвая материя...

На испытующий взгляд профессора Шерман ответил таким же долгим взглядом:

– Разве так важно, кто я и откуда? Разве это больше взволновало вас, чем сказанное мной?

– Нет, нет. – Довгер отошел от стола и говорил теперь уже как будто сам с собой. – Будь вы не с Земли, выводы из общей теории Времени были бы вам известны. И вы знали бы все и сразу, а не играли в шпионов... Но... Кто доказал, что вне Земли есть только одна цивилизация, а не множество? И что мы знаем об их взаимоотношениях, этике, социальной психологии, представлениях о допустимом и недопустимом? Они могут быть очень, очень разными, а их пути развития, их интересы – несовместимыми.

Он расхаживал по комнате, размахивая руками, бормоча под нос еще что-то, потом остановился и повернулся к Шерману.

– Нет, невозможно. Это не может случиться вот так... Это... паранойя. Я слишком долго был рядом с чуждым...

– Почему бы вам не допросить меня под вашим наркогипнозом? – предложил Шерман. – Вы сняли бы многие вопросы.

Довгер улыбнулся как-то почти беспомощно, его самоуверенности заметно поубавилось:

– Если идея исходит от пришельца, она не что иное, как ловушка. Признания же земного человека меня не интересуют.

– Но вас должны интересовать мотивы. В целом вы правильно описали, как я попал сюда, но вы ошиблись в мотивировке. Не присвоить достижения проекта «Мельница», а разрушить его – вот чего я добивался, и только что я объяснил вам почему. А вы ломаете голову, на какой планете я родился. Да не все ли равно? Задумайтесь о последствиях!

– Вот тут вы правы, мистер Шерман. – Довгер вновь обрел точку опоры. – Не все ли равно, с какой вы планеты... Что вы хотите остановить? Прогресс науки, колесо познания? С таким же успехом можно отменить закон всемирного тяготения или обратить вспять бег Земли вокруг Солнца. Вы – обскурант. Что вы говорили там о последствиях? Когда-то боялись атомной бомбы, а она вот уже столько лет хранит мир...

– Я хочу остановить не колесо познания, – возразил Шерман, – а один конкретный проект, преждевременный и опасный для этой планеты, возникший в результате цепи случайностей. Посмотрите непредвзято на ваши методы! Вы вслепую ковыряетесь в недрах той же атомной бомбы.

Казалось, Довгер не слышал последних слов. Он стоял у стены и смотрел сквозь нее... Словно там было окно, за которым он мог увидеть ответы – те, которые надеялся увидеть.

11

Стальные стены бокса сомкнулись вокруг профессора Илларионова. Равномерное подмигивание индикаторов, жужжание магнитных и лазерных накопителей, линии на экранах осциллографов – все теперь приобрело для него смысл и значение. Он больше не был Алисой в стране ночных кошмаров, он вернулся как один из создателей этой страны.

Прежде чем занять место в пустующем боксе, предназначенном для реципиента (пустых боксов было всего шесть), он отключил внешний контроль и мониторинг, потом отрегулировал наклон кресла. Сегодня он станет реципиентом – он, Андрей Владимирович Илларионов, но реципиентом особым. Ему не понадобится вживлять в мозг все электроды по им же самим разработанной процедуре. Он пойдет напрямую, другим, более грубым методом. Искупление... Профессор Илларионов одинок среди врагов. Он не может добраться до жизненных центров комплекса, не может добраться до эллонов – его остановят еще до первого шага в святую святых. Но сюда, в Темную Зону, у него есть доступ, и отсюда он нанесет свой удар.

Профессор Илларионов не мог бы объяснить и самому себе, откуда пришла уверенность. Да и была ли это уверенность или только надежда? Если человек твердо знает, что он должен сделать, это еще не значит, что он непременно достигнет цели. У профессора Илларионова не было расчетов, не было научных выкладок и обоснований. Было интуитивное озарение (но разве не так совершаются великие открытия?) и мучительное сознание вины. Но гениальные озарения всегда подготовлены неустанными тяжкими трудами. А у Андрея Владимировича было чувство, что он НЕ ЗАСЛУЖИЛ озарения, что оно пришло ИЗВНЕ. Как тот опустошающий, всепроникающий взгляд, неопределимый и абсолютно реальный... Приказ извне. Был ли он или профессор просто таким образом защищался, подсознательно ища опору в угаданном пути? Этот вопрос не имел права на существование, теперь уже нет.

Движением пальца профессор включил настроенную машину. Сверкающая дуга низринулась к его голове, присоски багровых щупалец впились в виски. От нестерпимой боли Илларионов закричал. Словно миллионы микроскопических осколочных бомб взорвались в центре его мозга, и каждый осколок ранил нервные окончания. Скальпель механического хирурга рассек его лоб, кость была мгновенно просверлена пустотелым буром, сквозь который в мозг проник единственный электрод. С гудением приблизились жерла криптионных пушек. Обезумевшие осциллограммы плясали тарантеллу. Таких нагрузок аппаратуре не давал еще никто и никогда. В теории считалось, что дольше нескольких минут она не выдержит, разрушится сама и разрушит мозг реципиента.

Илларионов стремительно погружался куда-то очень глубоко. Боль не ослабевала, но уже не она была главным содержанием происходящего. Он мчался по туннелю между жизнью и смертью, между временем и пространством; он сам был временем и пространством в непостижимом единстве. Золотое и черное смешивались в нем, золотые врата раскрывались, черные воронки кружащейся тьмы поглощали их. Над всем царствовал протяжный звук, настолько низкий, что человеческое ухо не могло бы слышать его – но он был, черно-золотой звук.

А потом прояснилось, и профессор увидел себя летящим над утренней долиной. Римские войска двигались по ней, сверкали на солнце шлемы, желтые четырехугольные щиты, оконечности длинных копий легионариев, грозно над их строем высился значок когорты. Но вот воинственные крики пронзили воздух, зазвенели мечи. Римляне бросились на преграждавшую им путь варварскую орду. Людские массы столкнулись, смешалась. Кровь и вопли, вопли и кровь; профессор ощутил себя в самом сердце войны, одновременно продолжая парить в небе. Каждый удар меча рассекал его плоть, и каждая смерть была его смертью.