Рэй Бредбери - Око за око?
Она прижала к груди тонкие черные руки, силясь сдержать растущий в ней страх, и чувствовала, как кренится их машина, огибая, обгоняя другие автомобили. Она слышала голоса:
"Эй, Вилли, глянь-ка!" – и мимо проносились поднятые руки, держащие ружья и веревки. И мелькали улыбающиеся рты…
– Приехали, – сказал, наконец, Вилли и тормозом втиснул машину в пыльную неподвижность и тишину. Ударом большой ноги он распахнул дверцу, вышел, обвешанный оружием, и тяжело зашагал по траве аэродрома.
– Ты подумал, Вилли?
– Вот уже двадцать лет я только и делаю, что думаю. Мне было шестнадцать, когда я покинул Землю и был рад, что уезжаю, – сказал он. – Там не было жизни ни для меня, ни для тебя, ни для кого, похожего на нас. Ни разу я не пожалел, что уехал. Здесь мы обрели покой, впервые смогли вздохнуть полной грудью. Не отставай!
Он протискивался сквозь встречавшую его темную толпу.
– Вилли, – кричали они, – Вилли, что надо делать?
– Вот ружье, – отвечал он. – Вот еще одно, еще… – Он раздавал ружья резкими взмахами рук. – Вот пистолет. Вот дробовик.
Люди столпились так плотно, что казалось: одно огромное черное тысячерукое тело принимает оружие.
– Вилли, Вилли!
Его жена стояла рядом с ним, высокая, примолкшая, мягкий изгиб ее губ выпрямился в тонкую черту, в больших влажных глазах было отчаяние.
– Давай краску! – обратился он к ней.
И она потащила через поле четырехгаллонную банку желтой краски – туда, где только что остановился трамвай со свежим указателем впереди: К МЕСТУ ПОСАДКИ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА. Трамвай был битком набит разговаривающими людьми, они выходили на поле и, спотыкаясь, бежали по траве, устремив взгляд в небо. Женщины с: корзинами, полными припасов, мужчины в соломенных шляпах, без пиджаков. Гудящий трамвай опустел. Вилли вошел в него, поставил банки на пол, открыл их, размешал краску, проверил кисть, вооружился шаблоном и вскарабкался на скамейку.
– Эй, вы! – За его спиной, гремя разменной мелочью, стоял кондуктор. – Что это вы затеяли? Слезайте!
– Будто не видишь! Не горячись.
И Вилли обмакнул кисть в желтую краску. Он намалевал "Д", "Л" и "Я", со зловещим упоением отдаваясь своей работе. Когда он кончил, кондуктор, прищурясь, прочел блестящие желтые слова: ДЛЯ БЕЛЫХ – ЗАДНИЕ СКАМЕЙКИ.
Он прочел снова. ДЛЯ БЕЛЫХ… Он моргнул. ЗАДНИЕ СКАМЕЙКИ. Кондуктор поглядел на Вилли и засмеялся.
– Ну как, это тебя устраивает? – спросил Вилли, слезая вниз.
И кондуктор ответил:
– В самый раз, сэр.
Хэтти, скрестив руки на груди, глядела снаружи на надпись.
Вилли вернулся к толпе, которая продолжала расти.
Он взобрался на ящик.
– Давайте составим бригаду, чтобы за час раскрасить все трамваи. Есть желающие?
Лес рук поднялся над головами.
– Приступайте!
Они ушли.
– Еще нужна бригада отгородить места в кино – два последних ряда белым.
Еще руки.
– Действуйте!
Они убежали.
Вилли посмотрел кругом, весь в поту, тяжело дыша, гордый своей предприимчивостью. Его рука лежала на плече жены; Хэтти стояла, глядя в землю.
– Так, – произнес он. – Да, вот еще. Надо сегодня же издать закон: смешанные браки воспрещаются!
– Правильно! – подхватил хор голосов.
– С этого дня все чистильщики ботинок кончают работу.
– Уже кончили! – Несколько человек швырнули на землю щетки, которые впопыхах притащили с собой из города.
– Еще нам нужен закон о минимальной зарплате, верно?
– Конечно!
– Будем платить белым не меньше десяти центов в час.
– Правильно!
Подбежал мэр города.
– Эй, Вилли Джонсон! Слезай с ящика!
– Нет такого права, мэр, чтобы меня прогнать..
– Ты затеваешь беспорядки, Вилли Джонсон.
– Вот именно!
– Мальчишкой ты бы себе этого не позволил! Ты ничуть не лучше тех белых, о которых кричишь!
– Око за око, мэр, – ответил Вилли, даже не глядя на него. А смотрел он на лица внизу; одни улыбались, у других был нерешительный вид, у третьих растерянный, у четвертых неодобрительный, кое-кто испуганно пятился.
– Ты сам пожалеешь, – настаивал мэр.
– Мы устроим выборы и изберем другого мэра, – сказал Вилли.
И он повернулся к городу, где вдоль всех улиц появлялись новые вывески: ОГРАНИЧЕННАЯ КЛИЕНТУРА – право на обслуживание определяет владелец. Он ухмыльнулся и хлопнул в ладоши. Здорово! Люди останавливали трамваи и красили задние скамейки в белый цвет, чтобы ясно было, кому впредь на них сидеть. Хохочущие мужчины врывались в кинотеатры и отгораживали веревкой часть зрительного зала, а жены, недоумевая, стояли на тротуаре, награждая ребятишек шлепками, и отправляли их домой, чтобы они не торчали на улице в эти страшные минуты.
– Все приготовились? – крикнул Вилли Джонсон, держа в руке веревку с аккуратной петлей.
– Все! – отозвалась половина толпы.
Другая половина что-то бормотала, двигаясь, будто фигуры из кошмара, в котором им ничуть не хотелось участвовать.
– Летит! – вскричал какой-то мальчуган.
И головы дернулись вверх, точно кукольные.
Высоко-высоко, рассекая небо, мчалась верхом на помеле из оранжевого пламени красивая-красивая ракета. Она сделала круг и пошла на снижение, и у всех захватило дух. Она села, разметав по лугу маленькие костерки, но пламя погасло, и несколько секунд ракета лежала неподвижно, потом на глазах у притихшей толпы большая дверь в корпусе ракеты, дохнув кислородом, скользнула в сторону, и вышел старик.
– Белый человек, белый человек, белый человек…
Слова летели над замершей в ожидании толпой, дети шептали их друг другу на ухо и подталкивали один другого. Точно рябь на воде, слова добежали до той границы, где кончалась толпа и начинались облитые солнцем и ветром трамваи со струящимся из окон запахом свежей краски. Шепот становился все тише. Смолк.
Никто не двигался.
Белый человек был высокого роста и держался прямо, но на лице его была печать глубокой усталости. Он не брился в этот день, и глаза его были старыми – старше глаз не бывает у живого человека. Они были бесцветные, почти белые и слепые от всего того, что он видел за прошедшие годы. Он был тощий, как зимний куст. Его руки дрожали, и ему пришлось опереться о дверь, чтобы устоять на ногах.
Он протянул вперед руку, попытался улыбнуться, опустил руку.
Никто не двигался.
Он смотрел вниз, на их лица, и, возможно, видел, а может, и не видел ружья и веревки, и, возможно, он ощутил запах краски. Его об этом никто и никогда не спросил. Он заговорил очень медленно и спокойно, не опасаясь, что его перебьют, – и никто не перебивал, и голос его был очень усталый, старый, бесцветный.
– Кто я – никакой роли не играет, – сказал он. – Все равно мое имя вам ничего не скажет. И я не знаю ваших имен. Представимся после. – Он помолчал, закрыв глаза, потом продолжал: – Двадцать лет назад вы покинули Землю. Это очень долгий срок. Он больше похож на двадцать столетий, столько произошло за это время. После вашего отлета разразилась война. – Он медленно кивнул. – Да-да, большая война. Третья мировая. Она длилась долго. До прошлого года. Мы бомбили все города мира. Мы разрушили Нью-Йорк и Лондон, Москву и Париж, Шанхай, Бомбей, Александрию. Мы все превратили в развалины. А покончив с большими городами, принялись за маленькие, подвергли их атомной бомбардировке и сожгли.
И он стал перечислять города, поселки, улицы. И по мере того как он перечислял, над толпой рос гул.
– Мы разрушили Натчез…
Бормотание.
– Коламбас в штате Джорджия…
Опять бормотание.
– Сожгли Новый Орлеан…
Вздох.
– И Атланту…
Еще вздох.
– Начисто уничтожили Гринуотэр, штат Алабама…
Голова Вилли Джонсона дернулась, его рот приоткрылся.
Хэтти заметила это, заметила, как в его темных глазах мелькнуло воспоминание.
– Ничего не осталось, – говорил очень медленно старик у входа в ракету. – Хлопковые поля сожжены.
– О!.. – отозвались все.
– Прядильные фабрики взорваны…
– О!..
– Заводы заражены радиоактивностью – все заражено.
Дороги, фермы, продовольствие сплошь радиоактивны. Все…
И он продолжал называть города и поселки.
– Тампа.
– Моя родина, – прошептал кто-то.
– Фултон.
– Наш город, – произнес другой.
– Мемфис.
– Мемфис? Сожгли Мемфис? – потрясенный голос.
– Мемфис взорван.
– Четвертая стрит в Мемфисе?
– Весь город.
Безразличие улетучилось. Нахлынули воспоминания двадцатилетней давности. Города и поселки, деревья и кирпичные дома, вывески, церкви, знакомые магазины – все всплыло на поверхность из тайников памяти сгрудившихся людей.
Каждое название будило воспоминания, и не было никого, кто бы не думал о минувших днях. Возраст собравшихся – кроме детей – был для этого достаточным.
– Ларедо.
– Помню Ларедо.
– Нью-Йорк.
– У меня был магазин в Гарлеме.
– Гарлем разрушен бомбами.
Зловещие слова. Знакомые, возрожденные памятью места.
