Андрей Белянин - Сотник и басурманский царь
– Пора, долг зовёт, – вздохнул бывший узник, садясь на подведённого молодым денщиком коня.
– Храни тебя Господь, – отдал поклон солдатик у будки. – Ты заходи, ежели что…
– Нет уж, – прокашлялся атаман, головой качая, – уж лучше вы к нам. Казаку от столицы подальше и дышится вольнее…
– Ух ты шашка какая, – удивился денщик, когда он и атаман тронули поводья. – Золотая, поди? А дали-то за что?
– За вклад в международную политику.
Дал атаман коню шпоры под бока и вперёд помчался.
– Милейшей души человек, – пустил скупую слезу солдат в будке. – Скучно без него будет.
– Ничего, вернётся, – улыбнулся казачок. – Атаман сюда завсегда возвращается…
И следом за начальством во весь опор дунул. Так и полетели они вдвоём верхами через Сенатскую площадь да по набережной, а там и Невским проспектом отметились – давай Бог коням крылья по пути на астраханскую землю!
Красив Санкт-Петербург, величественны его храмы, роскошны дворцы, прекрасны улицы, а только нет и не будет в нём жаркого южного солнца, открытых сердец казачьих, задушевных песен, широкой степи да возвеличенной у простого люда матушки-Волги. Кто к вольному ветру привык, того в коробке каменной не запрёшь. Кто родину грудью защищает, тот по императорским залам паркет не трёт. Кому честь дороже жизни, не будет за сто вёрст под троном прятаться, когда враг жестокий на пороге…
Помогай им Господь вовремя успеть, а мы взором мысленным расстояния преодолеем да сами вперёд их в станицу Атаманскую пожалуем. Хорошо в конце августа в Астрахани. Жары уж нет, но теплынь душевнейшая, повсюду азиаты арбузами пудовыми торгуют, девки красные у ворот семечки грызут, с парнями молодыми языки чешут, старики на завалинках сидят, детям малым сказки рассказывают. Один работой занят, другой торговлей, третий в поле, четвёртый на низах осетров добывает, а пятый гармошкой народ веселит. Мы же к сотниковой хате подойдём, помните такого? Ну, он ещё в начале нашей сказки басурманских работорговцев побил, а девушек-пленниц от страшной судьбы избавил. Вот в основном о нём-то и дальше вся история будет…
А во дворе сотника страшная картина – пыль да гром: стоит крепкий казак в гимнастерке неподпоясанной, шаровары закатаны, ноги босы, да хлопцев молодых, от шестнадцати годков, кулаками потчует! Один супротив двадцати! И все с вилами, дубьём, палками на него с разных сторон, аки волки на медведя, кидаются.
– Не робей, братцы! Вместе и тятьку бить веселей!
Ну уж и сотник их тоже катает от всего сердца – кому по шеям, кому в дышло, кому коленом под зад, вот она казачья школа. С малолетства должны ребята уметь и сами драться, и оплеухи получать. А в такой драчке привыкают казачата до последнего стоять, за друга биться, своих не сдавать да перед сильнейшим противником не трусить.
Раскидал их казачина по разным углам – кого в крапиву, кого в плетень, кого через забор, к хате подошёл, от порога две шашки из ножен вытянул.
– Ну, что разлеглись-то, словно студенты после демонстрации? Чуток размялись, теперь давай всерьёз. Нападай со всех сторон!
– Да ну тя, дядька, ещё отрубишь чего…
– Не боись, до свадьбы заживёт!
– Дак энто смотря чё отрубишь, а то в свадьбе и смыслу нет, – гогочут хлопцы, но за колья берутся.
Завертел сотник двумя шашками так, словно вокруг него сплошной щит из сверкающей стали – ни пикой проткнуть, ни стрелой пробиться, подступиться-то и то страшно…
– Давай, давай, не робей – кого не убью, того выучу!
А тут сзади голосок женский нежный, но медью позванивающий:
– Ага, попался, мил-дружок! Я весь день у печи, к столу его жду, а он с хлопцами дурью мается?!
Всё, кончен бал, погасли свечи, пришла жена казачья, строгая, «кирдык ханум», ежели по-татарскому выразиться. Обернулись все, хлопцы дубины побросали, сотник шашки в землю уткнул.
– Никакой такой дурью мы не маялись. Так, пошутковали чуток…
А жена казачья меж хлопцев прошлась взглядом внимательным и руки в боки упёрла:
– Вот я те дома пошуткую! Опять у казачков фонари под глазом светятся! Иллюминация, как в самом Санкт-Петербурге, а ко мне вечером их мамки жаловаться набегут…
– Да мы не выдадим! – хором откликнулись казачата. – Скажем, сами подрались! Обычное дело, чё сразу к мамке-то?!
– Да чтоб они вам ещё и от себя добавили! А ты марш домой, девки без тебя за стол не садятся… – рявкнула грозная супруга, цапнула мужа за рукав и до хаты потащила.
А парни уж и вслед им хохочут, один громче всех:
– Не робей, дядь Андрей, не убьёт, так выучит!
Сотник только зубом скрипнул. А вот жена его с полузавода обернулась…
– Ой, Митька! А я думаю, чё я ещё сказать-то хотела? Ты вчера вечером за мельницей был?
– Да что вы, тёть Насть! Не был я нигде! И это… пойду-ка я…
– А вот моя малая говорит, что ты вчерась за мельницей с моей Ксюшей целовался! Это как?
– Кто? Я?! Не-э-э… – поспешил спрятаться за товарищей голубоглазый Митька. – Не я это!
– Не ты, говоришь? Значит, я дура, да? Так, а ну, хлопчики, дайте-ка мне вон ту палочку…
– Дак то оглобля…
– А мне без разницы. – Жена сотника улыбается, дубьё тяжёлое одной левой поднимает. – Иди-ка сюда, Митенька…
– Насть, да брось, – всерьёз встревожился сотник. – Чё ты завелась-то?
– А я его сейчас пристукну да сердцем и отойду! А ты марш домой, не видишь, чё ли, что я вся в нервах…
Старый казак только руками за её спиной и машет, дескать, разбегайся, братва, без оглядки, покуда всем не досталось. Хлопцы так и сыпанули горохом во все стороны!
– Митька, стой! Не доводи меня… Стой, говорю, зять будущий, догоню, хуже будет!
Подняла жена сотникова над головой оглоблю двухпудовую, с места раскручивает и с размаху в сине небушко запускает. Со свистом пушечным полетела оглобля вверх, в облаках кучевых теряясь…
А Митька со товарищи в кустах бузинных спрятался. Сидят, как мыши под веником, тихо, и глаза круглые. Митькин-то друган меньше страху терпит, он первым и подначивает:
– Ух и грозна ж тётка Настя!
– Да я с ейной дочкой всего-то пару раз и чмокнулся, чё сразу-то…
А тут сверху свист протяжный. Парни прислушались, над кустом приподнялися и… хрясь обоим оглоблей по башке! Митька, тот сразу без чувств рухнул носом землю рыть, а товарищ его простонать успел, держась за голову:
– Да мне-то за что?!
– А до кучи! – раздалось издалёка, и пал второй хлопчик рылом в лопухи.
Вот такая жена была у нашего сотника. С мужем нежная да любящая, но, случись что, за драгоценных дочек и сама с любого три шкуры спустит! Казачка, мать её, волшебницу…
Ну да мы их на том и оставим покуда. Нас фантазия своевольная вновь через леса, поля, реки и горы на сопредельную территорию завлекает. И вот уж глазу верь не верь, а стоят перед нами горы Кавказские, высокие, в шапках белых, в туманах синих, и звуки зурны слышатся, и посвист черкесский, звон клинков лихих абреков и распевные мелодии в ритме стука копыт по горным тропам. Однако в этот раз картина иная вырисовывается…
Горный аул на взгорье. Близ аула маленькое кладбище, где скупыми плитами каменными память об умерших чтят. Вот у могилы свежей шестеро человек стоят, мулла старенький по памяти Коран читает, люди лицо в ладони склоняют, мужчины молчат, женщины плачут, стоя поодаль, – традиция такая. И ближе всех к могиле молоденький юноша стоит, лет семнадцати от силы. Сам в черкеске синей, материнской рукой аккуратно залатанной, на поясе кинжал старый, на ногах чувяки разбитые, а глаза карие большущих слёз полны…
Закончил чтение мулла, Коран священный захлопнул, вздохнул сострадательно, да и в аул пошёл. За ним и другие потянулись. Остался только юноша у могилы да дядя его родной с женой стоят, не уходят. Смотрят на юношу, переговариваются тихо:
– Керим, поговори с ним…
– Не сейчас, Фатима.
– Нет, сейчас! Я всё понимала, когда он ухаживал за больной матерью, но теперь…
– Теперь он исполнит волю умершего отца и отправится на поиски своего безумного дяди. Он с детства об этом мечтает.
– Вот этого я и боюсь, Керим. Он же пропадёт! Он совсем ещё ребёнок! Как можно ему идти в отряд дяди-абрека?! Умоляю тебя, Керим, ради аллаха, запрети ему!
– Хорошо, Фатима… Я попробую.
Подошёл дядя сзади, обнял племянника за узкие плечи, прижал к сердцу по-мужски. Попросил в сторону отойти, разговор есть. Встали они у засохшего дерева один на один. Два кавказца с разной судьбой и родной кровью…
– Юсуф, – со вздохом начал дядя, – ты последний из нашего рода. И поэтому всё, что есть у нас, останется тебе. Сакля – твоя, конь – твой, пашня – твоя, все шесть баранов – твои. Живи у нас, прошу тебя. Продли нашу старость.
– Спасибо, дядя Керим. Вы с тётей Фатимой всегда были добры ко мне, и я с благодарностью приму вашу помощь, но сначала мне надо уйти из аула. Ненадолго… Но я должен…
– Я знаю, что ты хочешь найти его. Не надо, Юсуф. Твой дядя избрал свой путь, и теперь он сам в ответе за свои грехи перед Всевышним.
