Юрий Фатнев - Ладья Харона
Мирно, как я уже сказал, текла беседа. Я разглядывал дочек Лота. Они поспели… И хотя ангелу такие мысли не к лицу, но я втайне обожал евреек. Была в них какая–то уютная домовитость, милая женственность, обещавшая радости, неизвестные ни одному ангелу, даже с черным крылом. Особенно прелестна была младшая, склонившаяся над шитьем. Что за свет сиял на ее лице? Она вся была овеяна вишенным светом девичества. И руки ее, такие тонкие в запястье, словно специально были созданы для того, чтобы сжать их и увлечь в пучину греха. Я старался отогнать от себя мысли, недостойные ангела, но они вновь и вновь будоражили сознание. Видно, сказывалась близость Ангела с черным крылом, которому, судя по его замашкам, действительно стоило бы родиться человеком. Но у меня другое хобби. Я — Небесный Киномеханик, когда предоставлен самому себе. Населяю планеты датчиками. Плачу и смеюсь, пока живут они, а потом вспоминаю, что кроме хобби у меня есть работа. Безусловно, я обманывался, глядя на дочку Лота. Никуда бы я не увлек ее. У ангелов иная природа. И слава Богу, что греховность — не наша юдоль. И все же… С каким наслаждением я следил краем глаза за тем, как она стелила постель. Конечно же, мне. Как изгибалась она зыбко! Как рассыпались ее ржаво–рыжие волосы, когда она разглаживала полотно, на котором предстояло мне спать! Как свеча, горящая у постели, прожигала почти рдяные пряди, чтобы слить свой свет с озареньем ее лица! Тени, неосязаемо–нежные тени блуждали по овалу ее щек, и хотелось легким прикосновением ладоней смыть их с лица, повернуть его к себе и долго–долго лететь в тартарары, забыв о своей ангельской природе, делающей невозможным обычное человеческое счастье… Она думала о чем–то приятном. Губы ее были наивно приоткрыты, скорей всего, потому, что ей нечего было еще таить, и если бы выпорхнуло невзначай слово, оно светилось бы той же чистотой, что и весь ее облик.
Лот, перехвативший мой взгляд, заметил, что младшая дочь — вылитая его сестра, ну та, что вышла замуж за Нахора. Дочки вот–вот покинут своего отца: он уже приглядел им мужей.
Младшую дочь в семье считали дурочкой: Лия сочиняла песни, обращенные к Азарии, грубой скотине. Он долго не выказывал ей своего расположения. Его привлекали более развязные, покладистые девахи, склонные ценить его шуточки и не отталкивать блудливые руки. Азария хвастался, что любую из них на спор донесет на своем хрене хоть до Капернаума, ведь хрен его тверже дерева ситтим, годящегося на светильники для храма. Впрочем, этого не отрицали и его мимолетные подружки. Не одну он заманил своим светильником в ежевичный лог. У Азарии, на взгляд содомлян, был один существенный недостаток: брезговал мужеложством и этим уступал Поцу.
Лия выражала себя только в песнях. Ее настроение в них часто менялось. Грусть и радость, смелость и робость сменяли друг друга.
Как пройдет Иордан Галилейское море,Так пройдет и любовь. И померкнет вдали.Никогда нам с тобой не подняться на горы,Где парят золотые орлы.
Она плакала и смеялась, сочиняя свои песни. Воображала, что идет с Азарией по тропинке, над которой нависают финики, гранаты. И она не знает, куда их собирать…
От стыда за меня раскраснелись гранаты.А куда же их рвать? Есть на это подол!Так увидят же люди? Я не виновата,Что любимый просил, что молил он: «Позволь».Ни за что не поверю — меня он забудет,И любви Иордан канет за окоем.Ах, пускай что хотят говорят завтра люди!Не судья мне сегодня Содом!
Она ужасалась своему бесстыдству. Но странное дело — песни, какие она сочиняла для одной себя, давно уж витали над всей Галилеей. Продирались сквозь колючки чертополоха на золотую гору Табор, откуда так далеко видно. Отголоски их порой доносились до нее, и Лию кидало в жар! Вдруг кто–то дознается и уличит ее в постыдном?
В Содоме все прекрасное считалось мерзостью. Такие люди жили в нем. Они забили бы камнями того, кто заставил обычные слова взлететь над их низменной жизнью.
И опять страх и уныние овладевали ею.
Они отступали, когда она мечтала о далеких краях. Чаще всего почему–то о Кесарии. Подольше бы от Мертвого моря, где в пещерах сидят потерявшие вкус к жизни старцы и сочиняют небылицы о ней, осуждая ее за грехи, о которых она не имеет понятия. Как темно в их душах!
Дни такие стоят светозарные.Козьи шкуры сошью я в шатер.И навьючу ослов… Эй, Азария,Что ты топчешь родительский двор?Ждет давно нас с тобою Кесария!Как браслеты смеются заливисто!Отправляется наш караван.Об одной умоляю я милости —Пусть напоит в пути Иордан!И подскажет, как счастье мне вынести!Там, в Кесарии, волны крылатыеПорываются к нам, полоня.Распахни же, любимый, объятия!И сожми это море в меня!Ах, совсем я свой разум утратила!
Все я знал о младшей дочери Лота. Старшая — Мааха — меня не интересовала. Завидовал Азарии: к нему обращалась в своих бесхитростных песнях Лия.
Мои мысли спугнул многоголосый гомон, донесшийся снаружи. Скоро он превратился в рев:
— Лот! Лот!
Что еще стряслось в Содоме? Почему хозяин этого дома понадобился сразу стольким людям?
Лот вышел к толпе и тут же запер за собой дверь. Словно вязкий туман, зыбилась человеческая масса, обволакивая его дом. Весь город от мала до велика собрался здесь. На Лота дохнуло едким зловонием немытых тел, мочи, блевотины. Из пастей, где торчали гниющие клыки, вместе с брызгами слюны посыпались вопросы:
— Лот! Лот! Что за гости у тебя? Что за люди?
Не успел он ответить, что его гости — чужестранцы, как все это клубящееся месиво задвигалось, зачесалось, заелозило. И снова крики:
— Где люди, ночующие у тебя?
— Лот! Лот! Пусти их к нам!
Содомлян сжигала похоть. Они вопили, извиваясь, как черви:
— Выведи гостей, Лот! Мы познаем их!
Напрасно напоминал он, что грядет Йом Киппур и обычай велит примириться даже врагам… Его не желали слушать.
«Се свободные люди, — горько воскликнул про себя Лот. — Все путы пали с них!»
И решился несчастный на последнее, чтобы не совершился еще больший грех:
— Видели моих дочерей? Возьмите их! Творите с ними зло! Но не трогайте путников, нашедших у меня приют!
И сам содрогнулся от своих слов. Но вызвал ими только новый гвалт:
— Бесстыжий пришлец! Без году неделя, как явился в Содом. Он еще смеет судить нас! Хватайте его! Праведник сыскался!
Мы распахнули дверь и втянули хозяина в дом, а дверь снова заперли. И тут же ноги, кулаки, палки застучали в нее! Ну как объяснить этим жалким и свирепым существам, что они — всего лишь датчики, и ВХИ уже достаточно получило от них сигналов за этот вечер. И пора им баиньки… Нет, проповедь на них не подействует. И, в конце концов, мы должны оградить единственного праведника. Мы убедились: Господь не ошибся в нем.
И простерли мы руки, беспощадные, как кинжалы, сквозь запертую дверь, разрывая древесные волокна, будто обычную ткань! И вперили очи, прожигая толпу! Кто–то вскрикнул от ожога. Кто–то бросился прочь и, словно подкошенный лучом, зарылся мордой в траву. Кто–то закрыл ладонями глаза. Поздно! Слепых поразить слепотою — какой же это грех?
Слепые черви извивались у двери, не находя ее. Испуганно перекликаясь, на ощупь расползались содомляне по домам. И копошились в тряпье, и сладострастно мычали, когда им удавалось нашарить и удержать кого–то — старика или старуху, юношу или скулящую от страха девчонку. Низко–низко над Содомом багровела луна, похожая на распаренную задницу в свежих ссадинах, но никто не видел ее, жадно шаря вокруг в бормочущей, хнычущей, гнусавящей темноте повального греха.
Мысли Лота блуждали далеко от Содома. То в Уре Халдейском, то в Дамаске, где впервые встретил будущую жену свою Иерасу, дочь погонщика царского каравана Мардохея. Лицо ее, озаренное светом костра, было похоже на цветок чертополоха. Иераса родилась близ золотой горы Табор… Сорвать такой цветок было нелегко. Лот изранил не только руки, но и сердце. Но это была судьба. Лия удалась в мать. Кого кольнет взгляд девушки, ощущает царапину на сердце. На лице ее горел отсвет далекого костра. Неужели он должен греть душу какого–то содомлянина? Да и есть ли у этих тварей душа? Что–то не замечал. Душа есть у Авраама. В ней умещалась Вселенная. Наблюдая звезды, Авраам пришел к потрясающему выводу. Заблуждаются язычники. Миром управляют не кумиры. Бог един. И Господь явился к нему, потому что разум Авраама созрел для того, чтобы воспринять истину. Но обладая истиной, превосходя других, Авраам остался снисходителен к людям, веря, что когда–нибудь и они достигнут его высоты. Лот тянулся за дядей, ибо видел его справедливость. Поссорились их пастухи, не поделившие пастбищ. Можно было их наказать, притушить разгоревшийся пожар. Так поступил бы Лот. Но Авраам поступил иначе. Он разделил страну, уступив Лоту лучшую ее часть, равнину у Иордана. И снова скитаться? Потерять в скитаниях близких? Душу его терзало предчувствие разлуки. Содомляне не простят, если чужаки спасутся одни. Да и куда бежать, бросив нажитое добро?
