Рэй Брэдбери - ...И духов зла явилась рать
Люди ушли.
Шатры, как черный дождь, колыхались на столбах.
Внезапно открылась длинная дорога, ведущая к городу.
Уилл огляделся вокруг.
Ничего, кроме травы и шорохов.
Он медленно повернулся и посмотрел назад, где в темноте и безмолвии стояли пустые шатры.
— Мне это не нравится, — сказал он.
Джим не мог оторвать глаз от ночного зрелища.
— Да, — прошептал он. — Да…
Уилл встал. Джим неподвижно лежал на земле.
— Джим! — позвал Уилл.
Джим дернул головой, словно его ударили. Затем встал на колени и попытался подняться. Его тело поворачивалось, но глаза были прикованы к черным флагам, к огромным рекламам, трепещущим подобно невиданным крыльям, к горнам и демоническим улыбкам.
Пронзительно закричала птица.
Джим вскочил. Он задыхался.
Тени облаков, вселяя панический ужас, гнали их от холмов к городу.
Двое мальчишек что есть духу бежали по пустынной дороге.
13
Из распахнутого окна библиотеки тянуло холодным ветром.
Чарльз Хэлоуэй неподвижно стоял перед ним.
Вдруг он оживился.
Внизу вдоль улицы пронеслись два мальчика, за каждым по пятам гналась тень. Они мягко прорисовывались в ночной тьме.
— Джим! — позвал пожилой человек. — Уилл!
Но голос его был едва слышен.
Мальчишки удирали по направлению к дому.
Чарльз Хэлоуэй выглянул из окна.
Еще раньше, бродя один по библиотеке и позволяя своей щетке болтать о вещах, которые никто другой не мог услышать, он уловил свисток паровоза и растянутые органом-каллиопой звуки церковных гимнов…
— Три… — вполголоса произнес он, стоя у окна. — Три часа утра.
На лугу, где стояли балаганы, палатки и шатры, карнавал ожидал посетителей. Он ждал того, кто сможет пересечь море травы. Большие балаганы надулись подобно кузнечным мехам. Они медленно выдыхали набранный воздух, который отдавал запахом каких-то древних чудовищ, притаившихся внутри.
Но одна лишь луна заглядывала в темноту брезентовых пещер. Невиданные чудовищные твари галопом мчались на карусели. В стороне раскинулись морские сажени Зеркального Лабиринта, который вместил многократные повторения пустого тщеславия и суеты, где одна волна отражений набегает на другую тихо и безмятежно, седея с возрастом, выцветая и белея со временем. Иногда даже тень у входа могла вызвать целую радугу страха, испуга, ужаса, глубоко похороненных в прошлом.
Если человек встанет здесь, увидит ли он себя, отраженного в будущее, в вечность миллиард раз? Вернется ли к нему миллиард его образов, его завтрашнее лицо, и послезавтрашнее лицо, и лицо в старости, и еще старше, и еще? Найдет ли он себя, затерянного в чудесной пыли там, вдали, в глубине времен, себя не пятидесяти, а шестидесятилетним, не шестидесяти, а семидесятилетним, не семидесяти, а восьмидесятилетним, девяносто-девяносто-девятилетним?
Лабиринт не спрашивал.
Лабиринт не говорил.
Он просто стоял и ждал, подобно огромному арктическому айсбергу.
— Три часа…
Чарльза Хэлоуэя охватил озноб. Его кожа сделалась холодной, как у ящерицы. Желудок наполнился свернувшейся кровью.
И все-таки он не мог отвернуться от окна библиотеки.
Далеко-далеко на лугу что-то блестело.
Лунный свет, сверкавший в громадном стекле.
Возможно, свет что-то говорил, возможно, это «что-то» было зашифровано.
Я пойду туда, подумал Чарльз Хэлоуэй. Я не хочу туда идти.
Мне нравится это, думал он, мне это не нравится.
Минуту спустя дверь библиотеки захлопнулась за ним.
По пути домой он прошел мимо окна пустого магазина.
Внутри стояли козлы для пилки дров.
Между ними разлилась лужа воды. В воде плавали куски льда. Во льду застыло несколько длинных прядей волос.
Чарльз Хэлоуэй заметил все это, но предпочел не рассматривать. Он повернулся и ушел. Вскоре улица была так же пуста, как витрина в скобяной лавке.
Далеко-далеко на лугу в Зеркальном Лабиринте мерцали тени, будто обрывки еще не существующей жизни попались в ловушку и ждали, когда их освободят.
Итак, Лабиринт ждал, его холодный пристальный взгляд был готов вобрать многих, кто как птица прилетал, чтобы посмотреть, увидеть и улететь с пронзительным криком.
Но ни одна птица не прилетала.
14
— Три, — сказал голос.
Уилл прислушался, озябший, но уже согревающийся, довольный, что есть крыша над головой, пол внизу, стены и дверь между ним и слишком большой опасностью, слишком большой свободой, слишком долгой ночью.
— Три…
Голос папы, который сейчас ходит внизу по холлу, разговаривает сам с собой.
— Три…
Ведь именно в это время, думал Уилл, пришел поезд. Неужели папа видел, слышал, следил?
Нет, он не должен! Уилл съежился в постели. Но почему? Он дрожал. Чего он боится?
Темный Карнавал стремительно приближается издалека, словно черные штормовые волны, готовые обрушиться на берег. И он, и Джим, и папа знают это, а город крепко спит, не ведая об этом.
Да. Уилл глубоко задумался. Да…
Три…
Три часа утра, думал Чарльз Хэлоуэй, сидя на краешке постели. Почему поезд пришел именно в этот час?
Потому, ответил он сам себе, что час этот особенный. Женщины никогда не просыпаются в три, не так ли? Они спят сном младенцев. А мужчины среднего возраста? Они хорошо знают этот час. О Господи, полночь — это совсем неплохо, вы просыпаетесь и снова засыпаете; час ночи или два, тоже терпимо, вы беспокойно мечетесь, однако продолжаете спать. В пять или шесть часов вы уже надеетесь, что вот-вот взойдет солнце. Но три, сейчас три часа, Господи Иисусе, три утра! Доктора говорят, что в это время тело ущербно. Душа покидает его. Кровь движется медленно. В этот час вы близки к смерти, и кажется, вам не спастись от нее. Сон — клочок смерти, но когда в три часа утра вы лежите без сна, уставясь в потолок, — это подлинная смерть! Вы грезите с открытыми глазами. Боже мой, если у вас хватит сил подняться, вы разрушите свои бредовые видения и вернетесь к жизни! Но нет, вы лежите, намертво придавленный ко дну. Идиотская рожа луны заглядывает в окно, чтобы посмотреть, как вы там распластались. Это долгий путь от заката и мучительный путь к рассвету, когда вы перебираете дурацкие игрушки, накопленные за целую жизнь, дурацкие прелестные игрушки, сделанные другими людьми, знавшими, что хорошо, а что плохо, и давным-давно умершими… «И не было ли правдой, — вычитал он где-то, — что именно в три часа утра люди умирают в больницах чаще, чем в любое другое время?…»
Стоп! Он беззвучно заплакал.
— Чарли? — произнесла жена, не просыпаясь.
Он медленно снял ботинки.
Жена улыбалась во сне.
Почему?
Она бессмертна. У нее есть сын.
Но ведь он и твой сын тоже!
Однако какой отец действительно верит этому? Ведь он не несет бремени женщины, не чувствует такой боли. Какой мужчина, подобно матери, ложится спать поздней ночью и поднимается с ребенком в самую рань? Нежные, улыбающиеся женщины сами по себе достойная загадка. О, какие странные, удивительные часы эти женщины. Они вьют гнезда во Времени. Они создают плоть, которая прочно поддерживает их и связывает с самой вечностью. Они живут, окруженные дарами, сознают свою силу и не нуждаются в благодарности. Да и зачем говорить о Времени, когда сами они и есть Время, когда они превращают мгновения в теплоту и жизнь? Как завидуют, а зачастую и ненавидят мужчины эти живые часы, этих женщин, которые знают, что они будут жить вечно. И что же мы делаем? Мы, мужчины, ожесточаемся, потому что не можем совладать ни с миром, ни с самими собой. Мы не видим непрерывности жизни, мы все разрушаем, падаем, слабеем, останавливаемся, разлагаемся или спасаемся бегством. Итак, поскольку мы не можем создавать Время, что нам остается? Бессонница. Тоска.
Три часа пополуночи. Вот оно, наше вознаграждение. Три часа утра. Это полночь нашей души. Время отлива, когда душа угасает. И поезд прибывает в этот час безысходности и отчаяния… Почему?
— Чарли?..
Рука жены коснулась его.
— С тобой… все в порядке… Чарли?
Она вновь задремала.
Он ничего не ответил.
Он не мог объяснить, что с ним.
15
Поднялось желтое как лимон солнце.
Купол неба был голубым.
Звонкое пение птиц разносилось в воздухе.
Уилл и Джим выглянули из окон.
Вокруг ничего не изменилось.
Кроме выражения глаз Джима.
— Прошлой ночью… — сказал Уилл. — Это было на самом деле?
Оба пристально посмотрели на далекие луга.
Воздух был сладким, как сироп. Нигде, даже под деревьями, не было ни одной тени.
— Шесть минут! — закричал Джим.
