Путанабус. Наперегонки со смертью - Старицкий Дмитрий
Но вроде выкарабкался, хотя слабость была неимоверной. Еле-еле по дому ползал на карачках и исключительно на волевых. Жрать просто заставлял себя. Если бы не запасы, сделанные заранее на весь сезон дождей, то, вероятно, и с голоду бы коньки отбросил раньше, чем выздоровел.
И глюки приходили ко мне часто и самые разные, но не отложились они в памяти, разве что самые яркие.
Первым пришел ко мне белый медведь.
Пощупал холодной лапой мой лоб и заключил красивым баритоном:
— Стыдно, батенька, на пустом месте такой жар хватать. Чай, не зима же у нас снежная. Тропики голимые.
Смешал себе безалкогольный «мохито», употребив на это последний мой запас свежей мяты из холодильника. Чайку мне заварил с местным сушеным аналогом лимонника.
Затем сел на маленькую табуреточку около моей кровати и стал разглагольствовать, отрываясь только на глоток коктейля со льдом:
— Кто ж под дождиком бегает без специального костюма из непромокаемой пленки? Тут в предгорьях еще и ветер бывает. Беречь себя надо — не мальчик уже. И вообще, без бабы этот дом стал похож на казарму. Оружия везде понавешал. А на хрена? Ты что, такой уж фанат стрелялок? Охотник? Вояка? Нет же. Просто выпендрежник.
— Ты откуда такой красивый взялся? — прохрипел я в ответ.
— Вы туда еще долго не доберетесь, — ответил медведь. — У тебя курить есть?
— Там, в ящике стола.
Медведь вытащил из стола пачку «Конкисты» с финской зажигалкой и посетовал:
— Надо же, какую вы тут дрянь курите…
— Не нравится — не кури, — сказал я ему.
— И не буду, — ответил медведь, спрятав обратно сигареты в стол. — А вот такую зажигалку я где-то уже видел. Ты пей чаек-то, пока он не остыл. Хотя это мало поможет. Экстрасенса тебе попробую найти. Не то подохнешь, Таня плакать будет. А девочку жалко. Хорошая она. Ну, бывай, выздоравливай.
Поставил на стол пустой стакан с остатками мяты и ушел.
Так же, как и пришел.
В ниоткуда.
Потом Наташка являлась с претензией, что я Таню на войну отправил, хотя должен был ее около себя всеми силами держать и не пускать. На край — самому вместо нее в бой идти. «Или ты не мужик?» — строго спрашивала.
Попутно за памятник благодарила — понравился он ей.
Сказала, что епископ Игнацио ей тоже нравится — старичок часто на каменной лавочке рядом с ней сидит, что-то рассказывает ей по-испански. Она не понимает, но звуки голоса святого отца ее успокаивают.
И была Наташка свеженькая и блажная такая, как в тот единственный наш романтический вечер в Портсмуте.
Только прозрачная вся насквозь. От малейшего дуновения колыхалась.
Проснулся я тогда весь в слезах и тоске. Хотелось напиться вдрызг до беспамятства, а из-за этой проклятой температуры высокой даже водки не накатишь. Вредно. Температура еще больше поднимется. Раньше надо было пить, пока температуры не было.
Проревел почти сутки белухой. Так себя жалко было. И понял я тогда, что, оплакивая ушедших близких, мы не по ним скорбим, а себя сирых жалеем.
Потом приходил ко мне маршал Буденный со Звездами Героя на больничной пижаме горчичного цвета и с гармошкой под мышкой.
Играл мне на этой тальянке, звеня колокольцами, и пел хорошо поставленным голосом песню о самом себе:
По степи зноем опале-о-онной Всю ночь в побитом ковыле Семен Михайлович Буде-о-онный Скакал на серой кобыле. Он был во кожаной тужу-у-урке, Он был во плисовых штанах, Он пел народну песню «Му-у-урку», Пел со слезою на усах. И в месте том, где эта Му-у-урка Уже убитая была, Была мокра его тужу-у-урка, Навзрыд рыдала кобыла.Вот совсем не знаю почему, но мне как-то решительно захотелось перед этим пожилым сильно усатым человеком моментально вскочить и встать по стойке смирно. За невозможностью принять вертикальное положение я вытянулся вдоль койки и бодро доложил:
— Товарищ Маршал Советского Союза, ваше приказание выполнено.
Буденный перестал терзать гармонь и дернул себя за кончик знаменитого уса.
— Какое приказание? Я ничего не приказывал. Тем более от чьего-то имени.
— Так я ничего и не сделал, — выпалил я одним дыхом.
Семен Михайлович посмотрел на меня с интересом и как-то искоса, потом заявил, что мне пить не полезно при такой лихоманке, а он вот выпьет непременно.
И выпил, кстати, с большим видимым удовольствием, отставляя мизинчик в сторону от стакана, из которого медведь до него «мохито» тянул.
И крякнул вкусно, вместо закуси расправив усы.
— Товарищ маршал, а почему вас в тридцать седьмом не расстреляли? — задал я наглый вопрос.
Он же глюк. Почему не задать волнующий вопрос привидению? Привидения вроде как врать не умеют.
— Хе… — Маршал, усмехнувшись, снова поправил свои шикарные усы мизинцем. — Хотели шлепнуть. Очень хотели. Целых два грузовика от Николки-пидораса прикатило на дачу меня брать под микитки.
— От кого? — переспросил я.
— От Ежова, — пояснил Семен Михайлович. — Неужто забыли уже про этого упыря?
— У нас на должности главного упыря Лаврентий Берия числится.
— Да какой он упырь, Лаврушка-то? Он чиновник, руководитель; как вы теперь выражаетесь — менеджер. Партия сказала — он выполнил, ровно на столько, на сколько приказали. Невозможное делал возможным. А Николка — тот с душой зверствовал, с чувством. Оттого, небось, и спился. Не то что до него Гершель работал — с холодным расчетом. Мыл он руки или нет, я не знаю, но голова у него всегда холодная была.
— Приехали чекисты на вашу дачу — и что дальше? — Нетерпение мое было сильнее озноба.
Когда я еще такое услышу, да еще из первых уст.
— А ты не перебивай старших. Молод еще.
Пожевал маршал усами, а глазами в себя впал, вспоминая тихим голосом:
— Высыпали они из кузовов и давай кричать в рупор, чтобы я добровольно сдался и разоружился перед партией.
— А вы?
— А что я? У меня на даче кроме наградного маузера с «Красным Знаменем» на ручке, еще пара пулеметов с гражданской заныканы. «Льюис»[121] английский и кольт американский.[122] И патронов к ним «родных» дохрена. Решил я: не дамся. Загнал всех своих в подпол, а сам с адъютантом как полили в два ствола, так чекисты сразу на жидкий стул сели. Залегли, и не шкнут. Сцыкотно им воевать-то. Не привыкшие они к этому. А как мы гранату кинули, так они вообще за деревья попрятались. Так два часа в позиционную войну и играли. Они шевельнутся — мы очередь. Они лежат, мы магазины с лентами набиваем заранее. Потом Коба позвонил. Сказал, чтобы я не нервничал, никто меня трогать не будет. И, правда, смотрю в окно: погрузились опричнички в свой транспорт и умотали. Но, говорит, пулеметы, все же сдай. Фу, мля, за это надо выпить. Труханул я тогда, как на духу говорю, в сабельной рубке так не трухал. А у меня все же пять Георгиевских крестов за храбрость в бою.
— Как пять? — не понял я и тут же уточнил: — Полный бант — это четыре креста.
— Тут такое дело было, понимаешь, перед тем как нас на Кавказский фронт перебросили… В общем, дал я в морду вахмистру, чтобы он руки свои не распускал. И меня за это под суд. Расстрел грозил, но заменили лишением Георгиевского креста. Первого моего. А потом я еще четыре заработал. Вот как оно по жизни бывает. — Маршал выдохнул и красиво сцедил стакан водки, занюхав его «мануфактуркой».
— А дальше что было? Ну со Сталиным?
— А вот дальше — военная тайна. А у тебя, паря, допуска нет, — смеется. — Лошадку я свою до ума доводил, которую потом «буденновской породой» назвали, хотя справедливее было бы ее казачьей породой назвать. От политики и большой власти отошел я до самой войны, но и не трогал меня никто. Даже сучонок Клим, который свою подпись на мой арест поставил. Тогда ведь как было: без подписи наркома никого и арестовать не могли из его ведомства. А рабочего, коли трудовой коллектив его на поруки взял, тоже отпускали.
