Пятнадцать жизней Гарри Огаста - Норт Клэр
Во время танца я спросил, трудно ли быть одной из первых женщин-хирургов в Глазго. Дженни в ответ рассмеялась и сказала, что только идиоты судят о ней исключительно по ее принадлежности к прекрасному полу.
– Выгода моего положения, – заявила она, – состоит в том, что я могу одновременно быть и женщиной, и блестящим хирургом. А они всегда будут только идиотами.
Я поинтересовался, не чувствует ли она себя одинокой.
– Нет, – ответила Дженни, немного подумав. И это, похоже, была правда. Она рассказала, что в ее жизни были коллеги, которых она уважала, друзья, семья.
Выяснилось, что у нее двое детей.
Дженни всегда мечтала о детях.
Я спросил, может ли между нами завязаться роман.
Дженни поинтересовалась, в какой момент я перестал ее бояться и с какой стати так осмелел на танцплощадке.
Я сказал, что перестал испытывать страх перед ней много лет назад и знаю все ее секреты.
– Разве вы не слышали, как я сказала, что у меня есть друзья, коллеги, семья, дети?
Разумеется, я это слышал и теперь уговаривал себя отступиться, оставить Дженни в покое, не усложнять ей жизнь. Насколько же сильной была моя тяга к ней, если я, несмотря на все это, продолжал шептать ей в ухо ласковые, волнующие слова, не оставляя надежды соблазнить ее!
Я уговаривал ее убежать со мной всего на одну ночь, обещая, что это все изменит, все перевернет, что никто ее не осудит и что люди скоро обо всем забудут.
В какой-то момент мне показалось, что она готова сдаться. Но затем рядом возник ее муж, взял ее за руку, и волшебство закончилось. Дженни снова превратилась в разумную, довольную своей жизнью женщину, любящую супругу. И я понял, что ее заинтересовал не я, а возможность приключения.
Интересно, повел ли бы я себя иначе, если бы знал, что ждет Дженни Монро? Вероятно, нет. Впрочем, сейчас трудно утверждать что-либо определенно.
Глава 10
Но вернемся в приют для умалишенных.
Франклин Фирсон появился в моей четвертой жизни для того, чтобы избавить меня от прописанного мне комплекса сильнодействующих препаратов – не ради моего блага, а ради своего. Именно его голос я услышал над собой, лежа в полубессознательном состоянии на больничной койке. Он произнес: «Что вы давали этому типу? Вы сказали, что он более или менее вменяемый».
Именно его рука придерживала каталку, когда меня вывезли через главный вход больницы и запихнули в ожидавшую на улице машину «Скорой помощи» без опознавательных знаков.
Я отчетливо слышал стук его каблуков о мраморные ступени лестницы какого-то шикарного отеля, пустого по случаю межсезонья. В отеле меня положили на кровать, застеленную мягкой пуховой периной, накрыли бургундским одеялом и дали возможность прояснить рассудок с помощью простейшего способа – безудержной рвоты.
Резкий отказ от любых сильнодействующих препаратов вызывает неприятные ощущения. Когда же человек разом перестает принимать лекарства, применяющиеся в психиатрии, он испытывает такую боль, словно попал в ад. Мне хотелось умереть, но те, кто доставил меня в отель, крепко связали меня, чтобы не дать наложить на себя руки. Я понимал, что мне вот-вот придет конец, что я проклят и обречен, и хотел только одного – окончательно сойти с ума и стать настоящим душевнобольным. Даже сейчас – при том, что моя память хранит в своих глубинах множество событий, – я не могу вспомнить самое страшное из того, что происходило со мной в то время, а остальное запечатлелось в моем мозгу так, словно я был не я, а совершенно другой человек. Конечно же, я прекрасно понимаю, что в моем сознании есть нечто вроде тщательно огороженного колодца, к которому я стараюсь не приближаться и в черноту которого можно падать бесконечно. Говорят, что человеческий мозг не может хранить воспоминания о боли. Но от этого ничуть не легче, потому что, даже если мы не помним физические болевые ощущения, наш организм хранит воспоминания о том ужасе, которым сопровождается боль. Сейчас мне совсем не хочется умереть, но я точно знаю, что были моменты, когда я страстно желал собственной смерти.
Когда я пришел в себя, я сразу почувствовал себя выздоровевшим. Не было ни луча света в темноте, ни ощущения, будто я медленно всплываю от дна к поверхности. Я просто стал осознавать происходящее, словно человек, который долго спал и проснулся. Те, кто увез меня из больницы, привели меня в человеческий вид. На мне была чистая одежда, руки мои были свободны. Запястья и лодыжки, изувеченные кандалами, очистили от струпьев и запекшейся крови и надлежащим образом обработали и продезинфицировали. Мне разрешили самостоятельно есть, сначала в кровати, затем у окна – правда, и то и другое под наблюдением. Затем – также под контролем – спускаться по лестнице и гулять во внутреннем дворике, откуда были хорошо видны расположенные напротив площадка для игры в крокет и сад. При этом сопровождавший меня человек старался делать вид, что он не охранник, следящий за каждым моим движением, а просто мой приятель. Убрав все колющие и режущие предметы из моей комнаты и из ванной, мне позволили по-настоящему помыться. Я стоял под душем до тех пор, пока моя кожа, напитавшись влагой, не сморщилась, словно изюм, а бойлер наверху не начал дребезжать от перегрузки. Я обнаружил, что на лице у меня выросла неряшливая, всклокоченная борода. Присланный ко мне парикмахер при виде ее издал недовольное восклицание и тщательно побрил меня, после чего смазал мой подбородок итальянским кремом и громко произнес с той интонацией, с которой взрослые обычно обращаются к непослушным детям:
– Лицо – это ваше достояние! Берегите его!
За всем этим стоял Франклин Фирсон. Я вскоре догадался об этом, хотя сам он старался это не афишировать. Он сидел за одним из столиков неподалеку, когда я ел. Именно он оказался в конце коридора, когда я вышел из ванной, приняв душ. Он же, по всей видимости, наблюдал за мной из соседнего помещения через специальное зеркало, когда я находился в своей комнате. Как я понял, все мои действия фиксировались через то же зеркало еще и камерой наблюдения, которая тихо, но явственно жужжала, меняя фокус.
Однажды во время завтрака Фирсон подсел ко мне за стол и сказал:
– Теперь вы выглядите намного лучше.
Отпивая маленькими глотками чай (я пил маленькими глотками все, что мне предлагали, проверяя, не добавили ли мне в чашку или стакан какой-нибудь препарат), я ответил:
– Я и чувствую себя лучше. Благодарю вас.
– Возможно, вам будет приятно узнать, что доктора Абеля уволили.
Фирсон произнес эти слова небрежным тоном, с рассеянным видом созерцая кроссворд в лежащей у него на коленях газете. По этой причине до меня не сразу дошел смысл сказанной им фразы. Поэтому я чисто автоматически ответил:
– Спасибо.
– Мне вполне понятны его намерения, – продолжил Фирсон, – но методы, которые он использовал, ни в какие ворота не лезут. Вы хотите повидаться с женой?
Прежде чем ответить, я мысленно сосчитал до десяти, а затем сказал:
– Да. Очень хочу.
– Она очень расстроена. Ей неизвестно, где вы, она думает, что вы сбежали. Вы можете ей написать. Это ее успокоит.
– С удовольствием.
– Она получит финансовую компенсацию. Возможно, доктора Абеля будут судить – если будет подан иск.
– Я хочу повидать мою жену, – произнес я вместо ответа.
– Скоро это будет возможно. Мы постараемся отнять у вас как можно меньше времени.
– Кто вы?
Мой собеседник энергичным жестом швырнул газету на стол, словно с нетерпением ждал моего вопроса и наконец дождался.
– Меня зовут Франклин Фирсон, сэр, – представился он и протянул мне плоскую розовую ладонь. – Для меня большая честь познакомиться с вами, доктор Огаст.
Я посмотрел на его руку, но не стал ее пожимать. Он резким движением согнул пальцы и отдернул ладонь с таким видом, словно и не помышлял о рукопожатии. Затем взял со стола газету и развернул ее на странице, повествующей о новостях внутри страны. Я провел ложкой по поверхности каши и увидел, как под ней образовалась молочная лужица.
