Огненный шторм - Янковский Дмитрий Валентинович
– Да, ты права, – ответил я. – Это действительно верно, так что тут нет ничего обидного, Анна.
– Да что там, – ответила девушка. – Я же не военная. Какие могут быть обиды?
– Ну вот, – продолжила Игнатьева, – а для солдат боевого братства все возможные прежние проступки не имеют силы, если эти бойцы показали себя достойными прощения. Верно?
– Верно, – согласился я. – Но не пойму, к чему ты клонишь?
– Да к тому, что капитан Белкин и первый помощник Сэшаг вполне заслужили прощения за свои прежние проступки.
– Ну что тут можно сказать? – согласился я. – Все верно. Хотели бы вы вновь служить Федерации, Белкин?
– А что мне остается?
– Хорошо. Тогда после прибытия я приложу все усилия к тому, чтобы капитан Белкин был восстановлен в прежнем звании в армии Федерации. А вы, Сэшаг?
– Как я уже говорил, я пойду за Дмитрием Романовичем хоть на смерть.
– Тогда решено. Сделаю все, что в моих силах.
21:22:53.
Перед тем как лечь в анабиоз, мне хотелось убедиться, что на корабле все в порядке. Выйдя из комнаты, где располагались анабиозные капсулы, я прошел в кабину. Звезды по-прежнему чертили яркие полосы в холодной бесконечности космоса. Мы с каждым часом приближались к нашей цели.
Топливо расходовалось нормально. Компьютер работал и был готов разбудить нас при малейшей опасности. Я вернулся в комнату и начал настройку своей анабиозной капсулы. Компьютер автоматически подстраивался под параметры организма, мне оставалось лишь выбрать программу сна.
Да-да, именно сна. Дело в том, что уже при первых испытаниях анабиозных капсул выяснилось, что при неглубоком анабиозе человеку снятся сны. Само по себе это было вполне логично, однако вызывало ряд последствий. Ведь сны состоят из обрывков воспоминаний, в той или иной мере переработанных мозгом. И во сне человек как бы вновь переживает прошлое. Но если анабиоз длится недели или месяцы, то спящий будет постоянно видеть одни и те же отрывки прошлого. От этого можно сойти с ума. К счастью, такого никогда не происходило в реальности. Однако несколько сотен человек, совершавших дальние гиперпереходы в состоянии анабиоза, были близки к этому и по возвращении проходили курс психолечения. В Федерации понимали, что, несмотря на сверхсветовую скорость и использование гиперпространства, будущие полеты в отдаленные области космоса будут занимать очень много времени, и без анабиоза не обойтись. Поэтому был изобретен гипнограф, основанный на принципе воздействия на биотоки мозга. Он создавал сон по заранее заложенной программе, то есть «демонстрировал» то, что человек хотел увидеть. Причем сон не повторялся, а лишь продолжался, когда человек вновь вступал в фазу активного сна. Гипнограф следил, чтобы во сне не появлялись образы, которые могли вызвать негативные эмоции.
– Спокойной ночи, командир, – сказала мне Игнатьева, укладываясь в свою капсулу.
– И тебе тоже спокойной ночи, Катя.
Колпак из высокопрочного стекла закрыл капсулу, отгородив девушку от внешнего мира. Она улыбнулась мне и нажала кнопку на внутренней стороне колпака. Через несколько секунд спокойный, теплый сон уже унес ее далеко отсюда.
Сняв обувь, я лег в свою капсулу. Колпак закрылся. Я посмотрел на потолок и, глубоко вздохнув, активизировал анабиозный цикл.
Жизнь на корабле погрузилась в счастливый глубокий сон, предоставляя машинам возможность нести нас к единственной нужной нам цели. К Земле.
Часть третья
Глава 1
Теплый прием
Время неизвестно. Место неизвестно.
Поле было ослепительно желтым. Созревала пшеница. Вдали, на холмах за рекой, виднелась небольшая ферма. Низкие приземистые строения, водонапорная башня. Слева от поля темнел сосновый лес, а вдоль него – дорога. С противоположной стороны – лесополоса, а за ней снова безграничное желтое поле.
На мне только легкая белая рубашка и такие же легкие брюки. Удивительная свобода опьяняет. Я бегу по полю и поломанные стебли приятно покалывают ступни. Кажется, даже воздух легче.
Я птицей взмываю вверх, и прохладный ветерок овевает мое тело. Поле подо мной становится сплошным желтым квадратом. Виднеется темная чаща леса. Дорога вьется серой лентой. По ней, словно муравьи, ползут машины. Не сверхскоростные, с антигравами, а старые, из двадцатого века. Река сверкает и переливается на солнце. На далеких холмах пасутся коровы. Можно делать все, что захочешь. Искупаться в реке или пролететь над холмами. От этой свободы сердце наполняется таким счастьем, какое не передать словами.
Почему-то меня тянет в сосновый лес. Я спускаюсь и иду по тропинке. От стволов сосен исходит удивительное тепло. Сквозь кроны пробивается солнце. Так приятно вышагивать по усыпанной хвойными иголками и сосновыми шишками песчаной почве. Я оказываюсь у развилки. От тропинки отходит еще одна, поменьше. Почему-то я сворачиваю на нее. Впереди огромная сосна с четырьмя расходящимися стволами. Я обхожу ее. Дальше на тропинке, спиной ко мне, стоит какой-то человек. Я подхожу к нему. Он внезапно оборачивается. Несколько секунд я всматриваюсь в его лицо и понимаю, кто это. Геннадий Паршков. Мы смотрим друг на друга.
– Пошли со мной, – я протягиваю ему руку и улыбаюсь.
– Не могу, – с болью в голосе говорит Паршков. – Я же погиб.
И вдруг какое-то смутное предчувствие заставляет меня обернуться. Лес перестает быть добрым. Сосны больше не защищают, а нависают надо мной. Солнце исчезает, а от стволов идет уже не тепло, а холод. Холод смерти. И тут же звучит выстрел. Я вижу, что, спрятавшись за сосной, стоит Максим Баркин. В руках у него пистолет.
Я поворачиваюсь к Паршкову и вижу, что он весь в крови. Он опускает голову и как-то равнодушно смотрит на собственную кровь, вытекающую из груди. Лишь на миг я теряю Паршкова из поля зрения, а когда оборачиваюсь, его уже нет. На земле не осталось даже следов.
Тогда я бегу к Баркину. Он начинает стрелять, но все пули пролетают мимо. Злые глаза по-прежнему холодны. Я подбегаю к нему и сбиваю его с ног. Пистолет выпадает из его руки. Я подхватываю оружие и прицеливаюсь в поверженного.
– Это уже не имеет значения, – говорит он, чему-то улыбаясь, – Мы все равно победили.
– Вы никогда не победите! – я нажал на курок. – НИ-КО-ГДА!
На каждый слог я нажимал на спуск. И потом, когда Баркин был уже мертв, я продолжал стрелять. Патроны давно должны были кончиться, но не кончались. Наконец, последний, самый оглушительный выстрел умолк. Я отбросил бесполезный пистолет и сел на траву. В мире больше не было ничего. Ни друзей ни врагов. Была только боль. И опустошенность.
Не знаю, как долго я так просидел, но боль не утихла, а лишь сделалась сильнее. Я встал и подошел к телу Баркина. На его поясе висела граната. Я взял ее в руки и выдернул чеку. Машинально я считал секунды…
ТРИ.
ДВЕ.
ОДНА.
И вдруг…
Я проснулся.
– Тихо, командир, все нормально! – произнес знакомый голос.
Только сейчас до меня дошло, что надо мной стоит Игнатьева.
– Где мы? – я тряхнул головой, прогоняя остатки сна.
– Мы уже подлетаем к Федерации. Через восемь часов будем недалеко от Плутона.
Выбравшись из капсулы, я быстро оделся. Кроме меня и Игнатьевой, в комнате никого не было.
– А почему ты здесь?
– Я сидела в кабине, а бортовой компьютер дал сигнал о неполадках в анабиозном отсеке. Прибежала сюда, а индикаторы вашего гипнографа горят красным. Видимо, вы с таким упорством что-то прокручивали, и компьютер не справился. Пришлось открыть капсулу и ждать, пока вы проснетесь. А то еще чего-нибудь могли сотворить. Со сна-то чего не бывает?
– Верно. Где все?
– В кают-компании. Сейчас обедать будем. Аня опять демонстрирует чудеса кулинарного искусства.
– Обедать? А сколько сейчас времени?
