Алексей Толкачев - Рассказы
Теперь покорно жду, дядя, вашего ответа. Коль напишете, чтоб я деньги вам вернул — я верну. Коль не напишете, стало быть, я пойму, что они вам пока не к спеху, и далее их в оборот пущу. Ждать вашего ответа готов сколь угодно долго, до самой следующей среды. Потому как в среду такие торги будут, что там уж если покупать, так уж это надо будет покупать!
Здоровья и удачи вам, дядюшка, и благочестивой супруге вашей!
Преданный ваш племянник Генах-Фишл.
Уже почти запечатал бутылку и тут подумал: небось, решите вы, что племянничек ваш транжир и мот — бутылка-то из-под шампанского! Да что вы такое себе думаете, дядя! Бутылку эту я на берегу нашел, вот и воспользовался. И вообще, дядя, в талмуде специально для вас сказано: «…не гляди на сосуд».
Опять-таки ваш племянник Генах-Фишл.
Капитан Джон Дарем отнес сосуд и письмо в свою каюту. Бутылку поставил в шкаф, а письмо положил на стол. Задумался. Неужели опять начинается?
Вечером того же дня дежурный по камбузу матрос принес капитану очередную находку — серебряную табакерку, извлеченную из желудка пойманной акулы. Табакерка была старинная, хорошей работы. Моряцкая табакерка — с гравировкой в виде якоря, а крышка прилегает так плотно, что не видно ни малейших щелей. То есть изделие, по всей видимости, водонепроницаемое. Так оно и оказалось. Когда капитан, повертев табакерку в руках, нажал на кнопочку, спрятанную в специальном углублении на боковой стенке, крышка открылась, а внутри обнаружился совершенно не пострадавший от влаги сложенный лист бумаги с каракулями.
Я Николас Денсмор, лейтенант флота Ее Величества. Наш бриг «Апостол Петр» разбился о рифы у входа в Эльгорскую бухту. Похоже, погибли все кроме меня, матроса Тома Остлера и кока Джима Тейлора. Уцелела одна шлюпка. Мы с Остлером забрались в нее, позже обнаружили неподалеку в воде тело Тейлора и втащили кока на шлюпку. Он без сознания, но пока жив. Дрейфуем к зюйд-весту.
5 апреля 1827 года от РХ.
Непонятно было, как эта табакерка попала в акулий желудок. Может, акула нашла где-то под водой блестящий предмет и проглотила, приняв за рыбу? Предположение о том, что акула просто съела несчастного лейтенанта, приходилось отвергнуть, так как документ был датирован 1827-м годом, а ведь акулы редко живут больше сорока лет. Хотя, черт морской их знает… Может, бывают исключения. Что там говорить — капитан Джон Дарем сам являлся ходячим примером подобного исключения. Столько лет, сколько он тут капитанствует, люди не живут… Еще было любопытно, чем это мог писать на бумаге потерпевший кораблекрушение моряк? Ведь не могли же на шлюпке случайно оказаться перо и чернильница. Да и не похоже это было на чернила. Явившийся по просьбе капитана эксперт (о, среди сотрудников библиотеки не было недостатка во всякого рода экспертах по части писче-печатно-бумажных технологий) предположил, что надпись сделана итальянским карандашом с грифелем из глинистого сланца. По его мнению, такие карандаши были известны с XIV-го века и вполне могли находиться в арсенале морских офицеров флота Ее Величества.
Так или иначе, это было уже второе сообщение, доставленное морем на борт корабля-библиотеки, так что капитан понял: да, начинается!
Третье сообщение не заставило себя долго ждать. На рассвете из воды выудили бутылку из-под портвейна «Красный крымский». В ней была купюра в 20 гривен и листок из тетради в клеточку со, с позволения сказать, стихами.
Наш гитарист, раздолбай Николай Булекако Парень, друзья, откровенно сказать, неплохой. Только чудит он всегда, когда пьяный, собако. (Надо заметить, он, суко, все время бухой).
Он разговаривать с мебелью может и любит, Он табуретку свою провожает к метро, Он с этажеркой своею целуется в губы, Много историй него рассказать могу про!
Ванне он молится, бьет ей земные поклоны, С люстрой ругается. Что вы хотите — бухой! Ну а с другой стороны, все мы не эталоны. Коля, вообще-то, нормальный чувак. Панки, хой!
Уже три бумаги лежали на столе у капитана. Четвертая заняла свое место на этом столе вечером следующего дня. На фор-марса-рей сел баклан, на лапе которого блестело кольцо. Один из матросов сбегал на камбуз, притащил скумбрию. Птицу подманили, поймали и освободили от кольца. На первый взгляд — обычное орнитологическое кольцо. Собственно, так оно и было, только вот надпись на нем оказалась… орнитологическая, но необычная. Чего стоило хотя бы количество текста, нацарапанного микроскопическими буковками на металлической поверхности!
Дорогой Жак! Ты меня, конечно, не помнишь. Я — та невысокая шатенка с Азово-Черноморской орнитологической станции, у которой ты спросил: «Есть ли тут WiFi?» — когда приезжал к нам на конференцию «Большой баклан: подходы к регуляции численности». С тех пор всегда, когда я снимаю с лапы баклана кольцо и вижу французскую надпись, в волнении замираю: вдруг это кольцо надевал ты?
Текст переписали на бумагу, а кольцо вернули на лапу птицы. Пускай летит дальше! Все-таки, тут любовь. И наука. Что одно, что другое — вещи бессмысленные, но вставать у них на пути — моветон.
Пятое послание тоже прибыло с воздуха. Просто ветер принес бумажный листок.
пробило бак. И мы торчали в этом ущелье еще двое суток. Зато пожили спокойно, отдохнули. Поспали по очереди. Стрельбы больше не было. Связь по рации есть, сказали, что вышлют вертолет. Прикинь, у Лехи даже нашлось, что почитать. Так что я получил возможность внимательно изучить очень актуальную в данной ситуации книгу «Грозный». Баку нашему все равно кирдык, поэтому машину бросили. Поднялись наверх. Сидим, ждем вертолета. Тут такой ветер, что
Такой вот текст. Без начала, потому что это, очевидно, второй листок письма. И без окончания. То ли ветер вырвал листок из рук бойца, то ли началась очередная стрельба.
Далее в течение всей следующей недели ничего больше на «Морскую птицу» не поступало. Капитан сделал вывод: всё. Надо работать с этими пятью документами. В прошлом такое уже бывало — приплывали, прилетали, поднимались из-под воды и сваливались с неба чьи-то письма, записки, страницы из дневников и прочее подобное, сразу несколько штук за короткий промежуток времени. И Джон Дарем давно уже знал: это не просто так. В этой корреспонденции содержится какое-то сообщение специально для «Морской птицы». И его требуется расшифровать.
Стандартных рецептов расшифровки таких ребусов, увы, не было, но определенный опыт имелся. Прежде всего, следовало перевести все полученные послания на какой-то один язык. В данном случае долго думать не приходилось: первое письмо было написано на идиш, вторая записка — на английском, а все три последних послания — на русском. Кстати, от российских берегов «Морскую птицу» в те дни отделяли всего лишь три моря: Эгейское, Мраморное и Черное. Итак, первые два документа перевели на русский. Ну а потом капитан уединился в каюте и долго колдовал над картами, рунами, рыбьими костями, навигационными приборами и черт его знает, над чем еще. И, наконец, кажется, что-то нащупал.
— Сэм!
— Слушаю, сэр.
— Пригласи ко мне Павла. Или Ольгу. Лучше — обоих.
— Обоих нет на борту, сэр! Отбыли утром на катере, вернутся в воскресенье, когда мы зайдем в Афины.
— Черт, а кто тут еще может читать по-русски?
— Кок, сэр, — вспомнил матрос.
— Отлично! Давай его сюда!
— Здравствуйте, Джон. Звали?
— Добрый день, добрый день! Звал. Тут такое дело. Я насчет этих писем… Вроде как, получается, что надо прочесть пятидесятое слово в каждом из писем, в порядке их поступления. Но я-то по-русски не читаю… Зато, считать умею. Пятидесятые слова отсчитал и подчеркнул. Ну а вас прошу прочесть. Вот в этом порядке, как они лежат.
— Спросите… кока… про… французскую… книгу, — прочитал кок.
В 1986-м году Артем был студентом Московского Энергетического института. Учился, подобно большинству своих товарищей, сам не зная, зачем. Впрочем, на такие темы никто и не задумывался. Все плыли по течению, стараясь, как говорится, расслабиться и получить удовольствие. Вопрос: «Зачем?» Артем задавал себе обычно раз в год — где-то в середине февраля. Позади осенний семестр с веселой жизнью в начале и нервотрепкой в конце, позади сессия с бессонными ночами, позади зимние студенческие каникулы, со всеми втекающими и вытекающими… И вот середина февраля. Сонное время. Второй семестр еще только начинается. Еще ничего не происходит. Тогда, в эти странные спокойные дни, в голову лезли пренеприятные мысли: «Зачем все это? Энергетический институт! Я — что, интересуюсь вопросами энергетики? Это даже не смешно»… Но, к счастью, проходил день, другой, события, приятные и неприятные, начинали закручиваться, и становилось уже не до бытовой философии.
