Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович
Но даже оно не пьянило.
Светильник чадил и потрескивал.
В широкие оконные проемы, выглядывая из-за разошедшихся туч, нагло пялилась сизая опухшая луна, причудливые тени ночных бабочек метались вокруг масляного фонаря, и сквозь тьму то и дело пробегали, лукаво ухмыляясь, волоокие девы, ведущие вечный хоровод на гобелене.
Вудри Степняк, ныне чаще именуемый Отважным, ухватив за ручку пузатый кувшин, долил чашу.
Рука дрогнула, нежная влага всплеснула через край, растеклась под рукавом.
Досадливо поморщившись, Вудри одним глотком опорожнил чашу наполовину.
Впервые за несчетное множество переполненных хлопотами дней и ночей Вечный подарил левой, недавно еще правой, руке короля покой и тишину.
Не самый лучший подарок.
В покое, тишине, уединении приходят мысли…
Дело идет к развязке. Через два-три дня все завершится. Так или иначе. Хотя какое там «иначе»… Сколько бы сил ни собрали господа, не их нынче время.
И что потом?
Об этом Вудри раньше как-то не думал. Недели неслись одна за другой, в бесконечной суете, в лихорадочном угаре, в сражениях и стычках, в заботах о фураже и ночлеге, в составлении планов на десятки дней вперед. Было ой как нелегко, но, странное дело, не сложнее, чем держать в руках степную ватажку. Даже про себя Степняк не желал назвать это чудом, просто удачные мысли рождались в голове чаще обычного, и как на крыльях летал он в те дни, собирая людишек под знамя воплощенной легенды…
Кто сделал Багряного, кто слепил его своими руками?
Вудри Степняк! Не привези он бессловесному, не снимающему лат пришельцу мешки со звонкой монетой, не пригони обоз с оружием, не приведи с собой сотни умелых бойцов, не потянулись бы под знамя бунта пугливые, всего на свете опасающиеся вилланы-навозники.
Он, Вудри, взял Баэль, разбил господ под Сухими Крутами и Вуругуррой.
Сполна заслужено им почетное место в Царстве Солнца, не говоря уж о землях, деньгах и титулах, которые сущая малость в сравнении с волей Вечного…
Так почему же, почему он, непобедимый ратоборец, опора короля, мучится бессонницей, пытаясь угадать свою судьбу?
Вудри дернул щекой и сплюнул.
Ллан, мерзкий ворон, оттер его от Багряного, задурил королю голову, окружил себя такими же, как сам, помешанными. Конечно, пока Вудри воевал, эта серая погань мутила людей байками о всеобщей справедливости. И ведь тянутся же к попу тупые вилланы, сдохнуть готовы за отца-праведника, даром что этот самый отец-праведник дня не живет без душегубства. Немилостив, кивают, зато никому поблажек не дает.
В большую силу с недавних пор вошел поп, слишком многое себе позволяет, уже и на лазоревых порыкивает, и не всегда удается отстоять ребят; вот беднягу Глабро, земля ему пухом, спасти не вышло, и Омму Шакала, золотого парня, не вызволил. А третьего дня и вовсе в постель змеюка вползла, да не здешняя, а южная, серая с рыжинкой, от яда которой снадобий нет; благо, что хватило духу лежать спокойно…
Если нынче так, что же будет в Столице?
А то и будет. Раньше ли, позже, но скорее раньше этот недоумок нашепчет Багряному: всем-де хорош Вудри-ратоборец, немало заслуг имеет, одна беда – много на нем грехов, в этой жизни неискупимых. Такие речи Ллан плести великий мастак. И выслушает его король с глазу на глаз, и кивнет, как кивает все последние дни, и кликнет поп своих неприметных… в общем, благодарствуй, Степняк, хорошо ты поработал, дорожку расчистил, господ одолел, да, сам понимаешь, война закончилась, пришло время Царство Солнца строить, а в светлом том царстве тебе, смекай, не место, ты ведь только для грязной работы годишься, так что – ступай себе к Вечному, поскорей перерождайся праведником, а мы тебя с нетерпением ждать будем…
– Д…да, д…да! – прокричала за окном ночная ддаха.
Вот! Дуре-птице и той все ясно.
Не стоило кашу заваривать, лучше уж было по правилам играть.
Ведь тогда, три с лишним месяца назад, все было ясно и просто.
Точно такая же пасмурная стояла ночь, и звезды так же заглядывали в окно – вот только было то окно забрано тяжелой решеткой, и не в уютный, слегка запущенный садик выходило, а в крохотный дворик со стражником в одном углу и с нужником в другом. А он, сидя на сырой соломе, ждал рассвета и колесования, но не очень тревожился, потому что знал, что вновь не дождется, что, как всегда, за час до казни приоткроется дверь, и кто-то, совсем ему не знакомый, молча поманит и выведет из темницы к коновязи, где уже ждет оседланный конь…
И дверь приоткрылась. Но впервые к нему вошли и с ним заговорили.
Силы твоих покровителей, шепнули ему, хоть и велики, но не беспредельны, на сей раз за такую хорошую штуку, как жизнь, следует заплатить. Впрочем, цену назвали божескую. Нужно, сказали, собрать побольше лихих бродяг, раскрутить мужиков на бунт, сравнять с землей Баэль – это повторили особо – и вообще, тряхнуть землю-матушку так, чтобы никому мало не показалось, а у господ, где б они ни сидели, хоть в ближнем Поречье, хоть в Тон-Далае, а хоть и за Перевалами, задницы зачесались. А насчет денег, оружия и всего прочего, мол, не твоя забота. И еще сказали: силы твоих покровителей хоть и не беспредельны, но велики, так что за себя не волнуйся; сгинешь, когда скажем, и выплывешь целехоньким!
Спорить было не о чем.
И сидеть бы ему нынче не тут, а в обещанной усадебке на краю Империи, не ближе Вечнозадрищенска, привыкать к новому имени, а глупому мужичью – висеть вдоль дорог на радость воронью, а кому-то в Столице – наверняка – подсчитывать барыши и политические выгоды от удачно прокрученного дельца, и всем было бы хорошо…
– Д…да! – подтвердила неугомонная птаха. – Д…да-а!
Вудри прикусил губу.
Тоже – раскудахаталась. Да что ты понимаешь, дурища! Усадебка, конечно, дело хорошее, новое имя – еще лучше, да ведь и то правда, что такой фарт судьба раз в жизни подбрасывает, и не каждому. А желающих многонько…
Однако и птаха права: фарт – дело скользкое.
Смотри, брат, куда тебя занесло. Замки покорять, господ одолевать понравилось? А попробуй-ка теперь одолей Ллана, если у тебя верных людей пять сотен, а вокруг него уже сейчас три тысячи неприметных собралось…
Вудри заскрежетал зубами.
Обидно! Ведь невиданное же дело поднял, мир, считай, перевернул, такое сотворил, о чем только в сказках слышать доводилось… и, поди ты, приехали: поп безмозглый твою жизнь решать будет!
Нет, как ни крути, не нужна тебе, Вудри, тобою выкованная – тьфу! – победа.
А господам в ножки поздно кланяться; Степняку-разбойничку старые грехи, может, и спишут, а вот Отважного, который мужичье до столичных стен довел, не помилуют.
Хоть в пустыню беги, к барбароям. Может, и не съедят.
Нет выхода. И никто уже не приоткроет дверь, не поманит. Тех, чья сила не беспредельна, но велика, кто почти двадцать лет за спиной незримо стоял, от беды оберегал, из петли вытаскивал, так ты, брат, подвел – дальше некуда…
– Кто здесь? – Вудри поднял голову; показалось – кто-то скользнул за спиной. – Тоббо, ты?
Молчание. Легчайший шорох. Еле уловимое колебание воздуха. Невозможно… Усадьба оцеплена, надежные, вернейшие люди на страже. Но кто-то чужой в доме все же есть. Призраки? Они бродят бесшумно. А если кто-то из неприметных Ллана?
Что может так маячить во мраке за приоткрытой дверью?
– Тоббо! – Вудри грузно поднялся. – Это ты?
Он выглянул за дверь. В зале, конечно, никого.
А в комнатке напротив?
Тоже.
Зато на лесенке кто-то шуршит, посмеивается даже, кажется…
– Я тебе, зар-раза, пошуршу, – наливаясь дурной кровью, посулил Вудри.
Неслышной, мягкой, звериной походкой убийцы он поднялся по ступеням, чутко вслушиваясь, зажав тремя пальцами лезвие ножа.
Узкая галерейка, глухая стена слева, и плотно закрытая дверь в тупичке.
И шорох.
Степняк пнул дверь и от бедра, без замаха послал нож вперед – прямо в глотку маячащему в полумраке незнакомцу.
Металл звонко ударился о металл.
