Александр Меньшов - Пройти лабиринт
— Возможно, но в свое время я тебе это предложу.
Андрей резко встал и вышел из комнаты. Судя по всему, он был сильно чем-то недоволен.
72.
Ну и дела!
Маша тупо уставилась в телевизор. Картинки мелькали у неё перед глазами, а мысли ее были далеко.
«То покойный Чехов является! То Андрей со своими доминатами. Пропадал где-то полгода… Край вечной охоты».
Согласиться, что мир непостижим было трудно. Будь Маша ребенком, тогда быть может — убеждала она себя. Но с каждым годом и с теми знаниями полученных во всяких учебных заведениях… Уже привыкаешь к тому, что солнце светит постоянно и спать не ложиться. Что луна — не светило, а лишь мертвая планета, отражающая лучи солнца. Что дождь — это осадки, а не слезы тучек. Ко всему этому просто привыкаешь. И принимаешь. Так удобно, когда есть, так сказать, неопровержимые аксиомы.
И тут приходит человек, пусть даже это муж… приходит и говорит, что ты лягушка и видишь только «движущиеся предметы». Просто замечательно! Приехали, как говорится!
В комнату бесшумно вошел Андрей. Словно привидение, он проскользил мимо и скрылся в библиотеке.
Маша устало потерла глаза. Взгляд ее упал на бумаги, которыми муж недавно размахивал.
Она еще раз пролистала их, разглядывая фотографии каких-то мегалитов, северных каменных лабиринтов и прочую лабуду в таком же духе.
Рядом совсем неслышно присел Андрей. Маша его скорее почувствовала, чем услышала.
— Изучаешь? — негромко спросил он.
— Да так… А что?
Андрей молчал. Он как-то пристально изучал Машу. И тут последовало:
— Завтра меня не будет.
— Ты опять уходишь в свой край?
Андрей не ответил, а лишь спросил:
— Не хочешь отправиться со мной? Ты ведь вроде этого желала?
Маша вздрогнула.
— То есть? — переспросила она. — Не понимаю.
— Понимаешь, — кивнул Андрей. — Ты все понимаешь. Я ведь совсем уже другой. И был им. Только этот другой «дремал» во мне многие годы.
— И кто же ты?
— Для тебя я — Андрей. Это та моя грань, которая стоит ближе к человеческой природе.
— А для других?
— Был Велор.
— Кто? — не расслышала Маша.
Андрей встал.
— Помнится мне, — сказал он, отворачиваясь от Маши, — в школе по геометрии учили, что через точку можно провести множество прямых.
— И что?
— А то, что я и есть та точка, через которую проходят эти миллионы прямых.
Андрей обернулся. В тусклом свете настенного бра он сделался каким-то до жути неузнаваемым. Маша секундой позже поймала себя на том, что боится. Сердце бешено колотилось о ребра. А голове отдавалась нескончаемое «тук-тук-тук…»
— Так каково твое решение? — голос Андрея, казалось, заполнил все вокруг.
— Я… я… я не знаю. Хочу подумать, — растерялась Маша.
— У тебя нет времени. Решай сейчас, — приказал Андрей.
«Решать? Что он хочет? — Маша забилась в угол дивана. — Он точно не мой Андрей!»
В голову лезла и прочая чушь. Голоса разума слышно же не было.
Почему-то вдруг вспомнился Баюн и его фраза: «Наши мысли тянутся куда-то к цели по одной линии, среди потемок, и, ничего не осветив, не прояснив ночи…»
Нет! Я не хочу идти, — вдруг четко осознала Маша.
Андрей, казалось, услышал ее мысли. Он вдруг неожиданно тяжело вздохнул и вышел вон…
73.
Он был практически неприметен. Люди шли мимо, безразлично оглядывая его фигуру, полагая его антуражем к городскому пейзажу.
Баюн был, как обычно, одет в секондхендовское старье. На голове его красовалась неизменная черная вязаная шапочка.
Он ждал. Для вида развернул газетку.
Лабиринт… Огромный, практически бесконечный мир. Пространство, заполненное многочисленными переходами, залами, дворами, которые называли здесь нитями, Домами, землями, мирами… Сложнейшая структура, не совсем понятная даже Архитекторам. И никакая раса: ни люди, ни их вариететы, ни игнисомы, ни «ангелы», ни «демоны», ни «серафимы» и ни «боги» — никто никогда не доходил до его Центра. Никто.
А что там? Или кто?
Что если Михаил действительно нашел легендарный «ключ»? Что если он вышел из Лабиринта?..
Вышел, — Баюн чуть не рассмеялся. Подобная идея была столь неправдоподобной, что поверить в нее казалось просто противоестественным. — Куда вышел? Куда отсюда можно выйти?
В Центре должен был сидеть «Минотавр», или «Паук», или «Судья»… У каждого народа Лабиринта в Центре был свой демиург. А Домены, как гигантские зеркала, отражали этого самого демиурга и, соответственно, мир, порожденный его эманациями.
Лабиринт обрастал «образами-зеркалами», будто дно судна ракушками. И каждый мир все дальше и дальше от Центра…
А люди по-прежнему молчаливо пробегали мимо.
По своей старой привычке, Баюн внимательно смотрел на них: за внешним фасадом приложенной на лицо «маски», виднелись все бытовые неурядицы. Кто-то трусливо сам себе жаловался на недостаток денег, на вечно ворчащую жену (в чем-то, конечно, правую), на нудную работу (и обязательно недооцененную и малооплачиваемую). Среди них не было ни одного, кто смело бы кинулся в «бой»: пошел бы, к примеру, к своему боссу и, громко грохнув кулаком по столу, потребовал бы (именно потребовал бы) прибавки к зарплате. Не было и того, кто раз и навсегда бы положил конец сплетням за своей спиной, вызвав клеветника на «дуэль». Да мало ли там еще чего!
Все это были лишь люди. И жизнь их проходила в болоте рутины, где очень редко проглядывались какие-то поистине счастливые моменты. У каждого свои…
Баюн вдруг подумал, что ему отчего-то становится стыдно от того, что он всё видит и понимает. Да мало того: создает и косвенно участвует во всем. Как истинный драматург. И эти «пьесы» ему нравились.
Чисто как эксперимент, ему всегда было интересно, что человек выберет, если на карту поставить равноценные цели. К примеру: кого из детей спасти, если дается шанс только одному? Или что важнее: жизнь одного человека, или жизни миллионов? Будут ли они ради спасения собственной жизни… да что там — собственного благополучия! — идти на преступление, подлость… низость, в конце концов? И чем себя оправдают?
Справедливостью?
А что это? И бывает ли она вообще? Или справедливость лишь понятие для оправдания действий сильного?
Баюн набил трубку табаком и затянулся.
Что ж, свои работы, или «пьесы», как он называл про себя, давались раз от раза ему все легче. И сюжеты в них становились всё изощреннее и безумно интереснее. С каждым разом ему поручали всё более трудные «дела», требующие особых подходов. Как и тогда…
Баюн пустил в небо колечко дыма.
Не отдайся он «ловцам душ» в своё время, то валялась бы его «фигурка» в пыльном ящике последнего круга. А вот нет же: что-то… а, может и кто-то… в общем решение он принял и всунулся в Игру с головой. И во многих моментах её он видел и свой вклад…
Когда стал вопрос о том, что Андрея надо убрать из Игры, ему, Баюну, предложили разработать подробный план. Это была одна из лучших его «работ» в качестве навигатора. Тогда она показалась ему неприятной, даже «нечистой». Но выбора не было: он сам дал согласие на подобную работу.
И снова, как когда-то в той далекой жизни Антона Павловича, он написал «пьесу», в которой решил просто «разделить» братьев, не «убирая» никого из них. А право выбора, так сказать, возложил на мать…
Глаза её просто остекленели. Баюн точно помнил: такие пустые и совершенно бездонные. В них была явно выражено «смирение» с проклятой «судьбой», хотя где-то там, очень и очень глубоко, её душа просто разрывалась на мелкие части. Ей хотелось просто умереть, но «ангел смерти», думалось ей, просто не хочет быть милосердным. А этот злой старик в вязаной шапке, снова и снова требует сделать выбор. Требует оставить лишь одного, а второго её ребенка, её кровинушку, одну из неразделяющихся частей её души, вырвать с корнем. Вырвать навсегда.
— За то один будет жить! — говорил Баюн. И голос его был ровным и спокойным.
— Спасти надо обоих, — в десятый раз твердила она, но с каждым разом понимая, что уверенность её слов просто улетучивается.
«Пусть бы они сами сделали выбор, — мелькнуло в ее голове. — Но нет же: им нравится терзать меня!»
А меж тем это был фарс — усмехнулся сам себе Баюн. И снова надавил. И мать сдалась.
Утром она вывезла Андрея на автостанцию и оставила там. А сама бежала с младшим за кудыкины горы.
— И что дальше? — спросили тогда у новоявленного навигатора. — Какова суть «пьесы»?
