Ксеноцид - Кард Орсон Скотт
Кто-то подошел и тоже опустился на колени. Миро не смел открыть глаз. Вместо этого он прислушивался, не выдаст ли какой-нибудь звучок то, что его сосед – это просто человек. Только вот шелест материи одинаково легко мог быть и шелестом надкрылий, трущихся о панцирь яйцеклада.
Необходимо было отбросить этот образ. И Миро поднял веки, краем глаза увидав, что его товарищ стоит на коленях. Тонкость руки и цвет рукава указывали, что это женщина.
– Ведь ты же не можешь все время прятаться от меня, – шепнула она.
Голос был неподходящим, слишком гортанным. Голос, который сотни тысяч раз обращался к Миро с того дня, когда он слыхал его в последний раз. Голос, поющий колыбельные младенцам, стонал в любовном наслаждении, кричал детям, чтобы те побыстрее шли домой… домой. Голос, который когда-то давно, когда Миро еще был молод, говорил о любви, что переживет вечность.
– Миро, если бы я сама могла понести твой крест, я бы сделала это.
Мой крест? Неужто я повсюду таскал за собой именно крест – тяжелый и неуклюжий, прижимающий к земле? А я-то думал, что это мое тело.
– Даже и не знаю, что тебе сказать, Миро. Я страдала… очень долго. Иногда мне кажется, что я и до сих пор страдаю. Потерять тебя… то есть, наши надежды на будущее… так было гораздо лучше. Я поняла. Но вот потерять тебя как своего приятеля, брата – вот это было самым трудным. Я была такой одинокой… Даже и не знаю, смогу ли когда-нибудь забыть. Потерять тебя как сестру было самым легким. Еще одна сестра мне была не нужна.
– Ты разбиваешь мое сердце, Миро. Ведь ты такой молодой. Совершенно не изменился… Для меня это самое тяжелое. За эти тридцать лет ты не изменился.
Миро не мог выносить всего этого в молчании. Он не поднял головы, зато повысил голос.
– Неужели не изменился? – ответил он ей слишком уж громко, как для самой средины мессы.
После этого он поднялся, замечая, что люди оглядываются на него.
– Неужели не изменился? – Голос его был хриплым, трудно разборчивым. И он сам не старался сделать его более понятным. Пошатываясь, Миро вышел в центр нефа и наконец-то повернулся к женщине. – Неужели ты меня запомнила таким?
Она глядела на него в испуге. Чего она боялась? Того, как Миро разговаривал, его паралитических движений? А может она попросту была разочарована тем, что встреча не превратилась в трагично-романтическую сцену, которую представляла себе в течение всех этих трех десятков лет?
Ее лицо даже не было старым, только оно не было и лицом Оуанды. Средний возраст, погрубевшие черты, морщинки под глазами… Сколько ей было лет? Пятьдесят? Почти что. Так чего же хочет от него эта пятидесятилетняя женщина?
– Я даже не знаю тебя, – заявил он. А после этого, шатаясь, он добрался до дверей и вышел в утренний солнечный блеск.
Через какое-то время он присел в тени дерева. Кто это мог быть? Человек или Корнерой? Миро попытался вспомнить – ведь он уехал отсюда всего лишь несколько недель назад. Но тогда Человек был всего лишь побегом, а теперь оба дерева казались одинаковыми. У Миро не было уверенности: выше или ниже Корнероя убили Человека. Впрочем, неважно – Миро ничего не мог сказать деревьям. Да и они ему тоже.
А кроме того, Миро так и не научился языку деревьев. Никто даже и не знал, действительно ли это колочение палками по стволу по-настоящему является языком, пока Миро уже не стало поздно учиться. Вот Эндер научиться мог, и Оуанда тоже и, наверняка, еще с полдюжины людей, вот только Миро это освоить уже никогда не удастся, поскольку его руки никоим образом не могли схватить палок и выбивать ритм. Еще одна система общения сделалась для него совершенно бесполезной.
– Que dia chato, meu filho.
Вот голос, который никогда не изменится. Даже сам тон навсегда остался неизменным: Какой паршивый день, сын мой. Набожный и одновременно издевательский – насмехающийся над самим собой.
– Привет, Квимо.
– Боюсь, что отец Эстеваньо. – На Квимо было полное облачение священника, стула и все остальное. Он поправил все свои регалии и уселся на траве рядом с Миро.
– А ты прекрасно выглядишь в этой роли, – сообщил Миро.
Квимо заматерел. Ребенком он был любителем подколоть, но и весьма набожным. Жизнь в реальном мире, а не в теологических эмпиреях, прибавила ему морщин. Но в результате образовалось лицо, в котором было сочувствие. И еще – сила.
– Мне очень жаль, что я устроил эту сцену во время мессы.
– Устроил? – удивился Квимо. – Меня там не было. Впрочем, я был на мессе, только не в соборе.
– Причастие для раменов?
– Для чад божьих. У Церкви уже имелся словарь, которым можно определять инопланетян. Нам не пришлось ожидать Демосфена.
– Нечего хвалиться, Квимо. Ведь не ты придумал эти термины.
– Не будем ссориться.
– И не будем вмешиваться в медитации других людей.
– Благородное желание. Вот только для отдыха ты избрал тень моего приятеля, с которым мне следует поговорить. Мне показалось, что гораздо вежливей будет поговорить с тобой, пока я не начал обрабатывать Корнероя дубинками.
– Так это Корнерой?
– Поздоровайся. Мне известно, что он не мог дождаться твоего возвращения.
– Я его не знал.
– Зато он знает о тебе все. Ты, Миро, видно и не понимаешь, каким героем являешься среди pequeninos. Они знают, что ты для них сделал, и чего это тебе стоило.
– А знают ли о том, чего это будет стоить всем нам?
– В конце концов, все мы предстанем пред божьим судом. Если целая планета душ попадет на него одновременно, то единственной проблемой будет такая, чтобы никто не отправился на него некрещеным.
– Выходит, это тебя не касается?
– Понятное дело, что касается. Скажем так, я умею поглядеть на это со стороны, с которой ни жизнь, ни смерть не являются столь важными как то, какой вид смерти и какой вид жизни даны нам.
– Ты и вправду веришь во все это, – утвердительно заявил Миро.
– Все зависит от того, что ты понимаешь под определением «все это», – ответил Квимо. – Но, вообще-то, да, верю.
– Понятно. В Бога живого, Христово воскрешение, в чудеса, видения, крещение, преображение…
– Да.
– В чудеса. Излечения.
– Да.
– Как у часовни дедушки с бабушкой.
– Там было отмечено множество излечений.
– Ты веришь в них?
– Миро, я и сам не знаю. Некоторые из них могли быть всего лишь истерией. Какие-то – эффектом плацебо. Какие-то из считающихся чудесными могли быть результатом ремиссий или же естественного отступления болезни.
– Но какая-то часть была истинной.
– Могла быть.
– Ты веришь, что чудеса возможны?
– Верю.
– Но не думаешь, чтобы какое-то из них случилось на самом деле.
– Миро, я верю, что чудеса случаются. Только не знаю, правильно ли люди замечают, какие события являются чудесами, а какие – нет. Нет никаких сомнений, что многие из чудес, которыми таковыми считаются, на самом деле ничего чудесного в себе не несли. Вполне вероятно, что существовали и такие чудеса, которых, когда они произошли, никто не распознал.
– А что со мной, Квимо?
– Что с тобой?
– Почему со мной не произойдет чуда?
Квимо склонил голову и дернул травинку. Еще в детстве у него была такая привычка, когда он желал избежать ответа на трудный вопрос. Именно так он реагировал, когда их «отец», Марсао, впадал в пьяное бешенство.
– Ну почему, Квимо? Неужто чудеса только для других?
– Элементом чуда является то, что никто точно не знает, почему чудо случается.
– Ну и лиса же ты, Квимо.
Тот покраснел.
– Хочешь знать, почему с тобой не случилось чудесного излечения? Потому что, Миро, в тебе не хватает веры.
– А как же с тем человеком, который сказал: «Да, Господи, верую. Прости мне неверие мое».
– А разве ты тот самый человек? Ты хотя бы просил оздоровления?
– Сейчас прошу, – шепнул Миро. И непрошеные слезы встали в его глазах. – Боже, – опять прошептал он. – Мне так стыдно.
– Чего ты стыдишься? – спросил Квимо. – Что просишь у Бога помощи? Что плачешь перед собственным братом? Своих грехов? Своих сомнений?
