Ефим Сорокин - Милостыня от неправды
Я растерянно глянул на Ноему. В ее оленьих глазах — беззвучный крик. И до меня начало доходить, что все оказалось понарошку: и последний вагон, и узники, и расстрел… По хороводу пошли мехи с вином. Дурачились на славу, обращаясь с речами к идолу. На лица надели маски из долбленой коры и стали похожи на сынов супротивного.
— Дерни за бечевку, Ной, печать с шеи и отвалится! — Опьяневшие женщины, имея помощником беса, визжали, жестами изображая то, о чем срамно и писать. Я не мог не пошевелиться, не произнести слов, и слезы катились от горького бессилия. Мужчины в хороводе тоже дурачились. Горы хотели рухнуть на меня. Но тут висящий клочок тумана спустился на нас с Ноемой, и стало тихо, хотя хоровод продолжал бесноваться. Звуки долетали до нас как бы из далека. Казалось, голоса и смех доносились из времен, канувших в небытие. Ноема с берегущей нежностью обняла меня, точно тело у меня было беззащитное, как у новорожденного. Печаль Ноемы породила слезы. Она уткнулась в мою грудь и плакала тихо-тихо, будто не хотела, чтобы я услышал ее плач. Но ее безмолвное горе рвалось наружу. Ноема что-то говорила мне, и я прислушался.
— …мы будем жить надеждой и ожиданием… и только сон будет разлучать нас… И еще те дни, когда ты будешь выходить к людям для проповеди. Им будет нужна твоя проповедь, Ной! Чтобы их не питали только земные помыслы, чтобы не забывали, что все их земные заботы порождены чуждой силой падших ангелов, чтобы не привыкали к подобному ходу вещей и не удалялись от Божественной неги. И многие послушают тебя, Ной, и убоятся Господа. — Ее голос согревал меня, но на сердце моем лежал гнет. Влажные глаза Ноемы были исполнены ясности и все лицо ее делали ясным. Ноема улыбнулась преданной улыбкой и немного отстранилась от меня. — Хочешь, я скажу тебе, что говорила мне Манефа, когда мы впервые увидели ее в скальных комнатах? — От этих слов Ноемы губы мои дрогнули в улыбке. Но душа моя еще не улыбалась. Я только подумал, что Ноема, чтобы подбодрить меня, хочет открыть мне маленькую тайну, может быть, даже не тайну, а так, какую-нибудь женскую пустячность. — Это было давно-давно, когда праведный Енох спускался на землю от ангелов. Енох и Манефа посетили дом вдовы Сапанимы, чтобы научить ее и детей ее погребать. Вдова Сапанима имела во чреве, и по малодушию своему подобно каинитянке, хотела вытравить из тела своего плод, ибо умер кормилец. Енох вразумил Сапаниму. Енох сказал ей, что зачатое в ней ценно в очах Господа, ибо в потомстве даст жену праведному Ною. — Ноема посмотрела мне в глаза. — В скальных комнатах Манефа передала мне слова Еноха о том, что Господь долго не будет давать Ною детей. Но настанет время, когда ты, Ной, возьмешь меня не сладострастия ради, а ради чадородия. И я рожу тебе трех сыновей, а ты, Ной, построишь ковчег, и мы спасемся в очистительных водах потопа.
— Все, что ты говоришь, Ноема, очень красиво, но… — Призывая к молчанию, Ноема прикрыла своими озябшими пальцами мои уста.
— Тебе, Ной, будет откровение от Господа, которое изменит всю нашу жизнь. Ты, Ной, из тех, кого Господь ищет. Но ты сам, Ной, должен протоптать молитвенную тропинку к Богу. За людей молиться — все равно, что кровь проливать! Но поверь мне, будет час, и Господь заговорит с тобой! Я говорю не от себя, мне сказала Манефа, а Манефе сказал Енох…
Звуки беснующегося хоровода вдруг стали громче: облако, которое защищало нас, поднялось. Кощунники веселились как-то натужно.
За скоморошество стали выплачивать деньги. Появилось много недовольных. Раздраженные, унылые, угрюмые поплелись обратно на станцию.
На земле был слабый, предшествующий восходу солнца свет.
42
Мы обернулись: перед нами стоял Йот. Я едва узнал его в мохнатой енотовой шапке.
— Вам пора возвращаться на станцию, а то опоздаете к поезду, — сочувствующе посоветовал Йот, и мы подчинились его спокойствию.
— Зачем ты все это устроил, Йот? — спросила Ноема побледневшими губами.
— А что вам не нравится? Вы мечтали пострадать за вашего пастушеского Бога от внешних мучителей — вы пострадали! Правда, не до смерти, а до смешного! — Йот усмехнулся и, поежившись, глянул через плечо, будто ожидая кого-то увидеть. — Надеюсь, вам это послужит уроком, и вы впредь несколько раз подумаете, прежде чем вводить людей в заблуждение.
— За что, Йот? — спросил я. — Неужели за то, что мы не согласны восстанавливать храмы по ритуалам каинитов?
Йот снова усмехнулся и снова посмотрел через плечо, будто ожидая кого-то увидеть.
— Помилуйте! — сказал Йот не своим голосом. — Я вас вообще сюда не звал! Вспомните: вы сами!.. — И еще раз мерзко усмехнулся. Ропотливый дух проснулся во мне от этой улыбки. Мне захотелось расправиться с Йотом, но я гасил свой тайный порыв, и непостоянство моей решимости делало меня бездеятельным. Небесная птица, точно ангел, парила над нами. Я шел, поддерживаемый неотлучной Ноемой, смотрел на птицу, и не мог угасить ропотливости духа. Йот в спокойном самодовольстве вышагивал рядом. — Я, как вам известно, надзиратель за храмами. И мне небезынтересно было знать, кто из сифитов верит в такую чушь, как последний вагон в мучилище. Согласитесь, я хорошо все это продумал, даже — сиреневые колокольчики на проталине в снегу.
— Проверил? — сдерживая слезу, спросила Ноема.
— Проверил! — И, помолчав, грубовато добавил: — Кроме вас двоих, дураков больше нет!.. Ты знаешь, Ной, мы особо не напрягались, выискивая сифитов, готовых за деньги участвовать в нашем розыгрыше. Иногда мне кажется, если бы мы искали клоунов среди каинитов, то отказов было бы больше. Твой народ, Ной, опустился! Может быть, когда-то вы и были сынами Божьими или старались ими быть, но сейчас видно, что богоносность сифитов — умело созданная иллюзия. Когда я набрал целый вагон сифитов, целый вагон голубоглазых с льняными волосами, мне даже стало жалко тебя. — Йот говорил небрежно и самонадеянно. — Не лучше ли прекратить разговоры о мнимой богоносности своего народа и работать рука об руку с каинитами?.. Я понимаю, что вагон, который я вам подстроил, в ваших глазах — не тот, настоящий, последний. Может быть, ты, Ной, еще рассчитываешь своей проповедью кое-кого из заблудших сифитов вернуть на якобы истинный путь. — Йот снова нехорошо усмехнулся и снова посмотрел через плечо, и снова никого не увидел. — Как показал сегодняшний день, точнее — ночь, мало кто побежит за последним вагоном, некому будет хвататься за колеса, лишь бы не остаться в погрязшем во зле мире. Важность всего этого заметно полиняла в сознании сифитов. Говоря нормальным человеческим языком, они поумнели.
Пока мы спускались к станции, Йот цинично поведал нам, как привел в народные заступники Суесловца. Йот так увлекся собственным хвалебным рассказом, что уже и не замечал нас, будто нас не было, как не замечал никого в классе, когда, стоя на сиденье парты, переодевался после урока физкультуры.
— Не сердись на него, Ной, — уговаривала меня Ноема, приклонив уста свои к моему уху.
— Я стараюсь не сердиться, но очень трудно полюбить людей, которые смеются над тобой и над твоей верой.
— Но пока Господь и не просит любить врагов своих. Наверное, время любви еще не пришло.
— Наверное, не пришло, но сейчас очень грустно: грустно смотреть на Йота, грустно вспоминать его скоморохов.
— Тебе грустно от того, что они не знают Бога, а мы пусть немножечко, но знаем Его, — сказала Ноема и украсила свои слова слезами.
— Как хорошо, что у меня есть ты, есть отец, мать, братья и сестры, есть другие сифиты-катакомбники. Если бы только один человек догадывался об Истине, ему невозможно было бы вынести эту догадку. Это мучение, когда предощущаешь Истину, а вокруг тебя — деятельная тьма падшего мира.
— Енох говорил, что на земле будет время, когда верующие в Бога люди будут любить друг друга. — Бедная моя, дорогая Ноема улыбнулась. — Я, наверное, не смогла бы жить в том мире, потому что не смогла бы любить еще кого-нибудь так же, как люблю тебя.
— Почему же? Ты же любишь своего отца! Я люблю своих родителей, и это нисколько не мешает нам любить друг друга, — сказал я и вдруг ощутил глубочайшее незлобие и даже жалость к нашим насмешникам. И еще я подумал, что любовь Ноемы ко мне измучила ее. А Ноема, точно прочитав мои мысли, сказала:
— Может быть, в падшем мире человек может любить другого человека только в мучении? Может, другой любви на земле и не существует? Может, наши слезы в любви и есть тот самый плач, о котором говорила моя бедная мама, плач, который от Господа?
— …и я сказал Суесловцу, — цинично продолжал Йот, спускаясь по тропе чуть впереди нас, — что для этого дела нужен парень с железными яйцами. Это была грубая лесть, и она сработала.
Мы вышли к железной дороге прямо у станционного домика. Платформа была забита погрустневшими скоморохами. Всех их немножко запорошило снежком. Усталые, они крепились из последних сил, чтобы не заснуть. Йоту подали карету, запряженную белыми ангелами. И уже из окна ее он сказал:
