Чёрная Длань (СИ) - "Lieutenant Lama"

— Попробуй вот эту схему. — Вит смахнул ему файл. — Я над ней неделю в туалете страдал.

— Почему в туалете? — спросил Александр.

— Ну, знаешь, это как с судоку… Не был уверен, что что-то путное выйдет. От скуки сидел вычислял.

Александр просмотрел схему.

— Это великолепно… — улыбнулся он и схватился за ручку, чтобы сделать заметку в дневнике. Не зря он когда-то выписал Вита с Земли, не зря. — Должно получиться… — Он рассмеялся. — Красота…

Вит улыбнулся.

— Математика… — сказал он, вздыхая почти влюблённо.

За полтора месяца Александр набрал нормальный вес и увеличил свою продуктивность на работе до состояния «вдохновенный аспирант». Но были и очень неприятные моменты.

— Рекомендуйте пациентам на восстановлении синюю линейку препаратов, Александр Максимович, — говорил железный голос Реи через динамик. — Ещё нам пришли новые успокоительные…

— Синяя линейка вызывает привыкание, — пробормотал он на автомате, вспоминая, как на презентации изучал составы дорогих средств для подсаживания на иглу. Синяя линейка в основном была направлена на симптоматическое, а не на реальное лечение.

— Мы в курсе, Александр Максимович. Прибыль уже просчитана.

Он замолк, поджимая губы, и думал. Как он будет смотреть в глаза пациентам, рекомендуя эти препараты? Стоит ли это его исследований?

Стоит ли?

Длань они искали всего пару часов, но нашли в желудке. Прямо на пилорическом сфинктере. Расползлась, сияющая, задёргалась, когда Вит установил распорки. Покачал головой.

— Вырезай.

Александр и вырезал. Вырезал вместе с частью двенадцатипёрстной кишки. Вырезал несколько часов к ряду, борясь за каждый микрометр. А затем лепил её заново из материалов синей линейки. Лепил, и рука была тверда, но Макото почти не отнимала салфетки от его лба. Лепный материал «синей» был так же отвратителен, как и их препараты для заживления.

— Не приживётся, — сказал ассистирующий ему Вит тускло.

Александр сорвался прямо посреди операции. Бросил скальпель в стену, где он воткнулся в пачку перчаток, посмотрел на коллегу хмуро, зная, что над синей маской видны одни лишь глаза да брови.

— Значит, старайся лучше, — ответил дрожащим от гнева голосом. — Старайся. Десять лет назад не было никаких сверхчувствительных. Были только такие. И как-то ведь мы работали.

Вит глядел на него своими синими, как море, глазами. Глядел чёрными, как летняя тень, ресницами. Глядел морщинками на блестящем лбу — будущими бороздами. Глядел всем существом. Хороший врач. Хороший, талантливый хирург, золотые пальцы. Бесподобный учёный. Но не дотягивает. Сомневается. А сомневаясь, оступается.

Им нельзя оступаться. Им осторожно, предельно осторожно, но только вперёд.

— Ты справишься, — добавляет Александр. Макото уже подала ему новый скальпель.

Они заканчивают лепку за десять часов. Моторика схватывается едва-едва, будут проблемы, но зато будет жизнь. И Вит справляется, хотя через пять лет он сможет лучше.

После лишней дозы стимулятора не в пример лучше. Он не вырубается в уголке, а тихо бредёт себе сквозь «заповедник» домой.

Электричество отключено и заработает только через пару-тройку часов, но горит подсветка. Совсем не волшебная, совсем не мистическая, а холодная медицинская подсветка, что напоминает о процедурном кабинете, о запахе спирта, крови и вкусе стимуляторов на языке.

Интересно, Даша сейчас уже проснулась?..

На плечо ложится крепкая рука, и Александр успевает только удивлённо захрипеть. Во рту оказывается сухой тканевый ком, а на голове — пыльный мешок, через который ничего не видно, и Александр — неожиданно для самого себя — не паникует.

Позволяет вести себя. Долго-долго вести. Ехать по ощущениям с полчаса, и, хоть кляп и вынимают из его рта, как только Александр садится на удобное до безобразия сидение, но он ничего не говорит, не спрашивает, только ждёт.

А костюм на нем в этот раз темно-синий. Такого насыщенного цвета, что даже чёрная рубашка, застёгнутая до самой последней пуговки, кажется яркой. Сияют под лампами серебряные колечки в ушах. Прядь волос так нарочито небрежно лежит на лбу, что у Александра не закрадывается ни единых сомнений в том, что весь этот кажущийся беспорядок был исполнен с гелем перед зеркалом. Интересно, он сам придумывает свои образы или доверяет их профессионалам?

Взгляд Цефея на миг меняется, когда он заходит в блок и видит Александра, доставленного в его руки. Становится сначала удивлённым, таким беззащитным, как у ребёнка, потом грустным почти, шокированным. Он и сам останавливается посреди маленькой комнаты в марсовых оттенках, зажав в пальцах ярко-синий лацкан, хотя заходил чуть ли не с ноги.

— Оставьте нас, — приказывает двум мужчинам с руками сильными, как у роботов, что привели Александра к нему, и взгляд становится спокойнее.

Два серых пиджака выходят через узкую дверь, и О’Коннел садится напротив. Складывает ногу на ногу почти так же изящно, как это делала его сестра. И смотрит.

Александр размеренно дышит, готовясь к худшему. Что обещал ему этот человек? Раздробить все кости на руках? Чтобы он не смог оперировать больше.

Пальцы подрагивают в стальных браслетах на прохладной поверхности стола, и он сжимает их в кулаки. Он боится даже не человека напротив, что способен убить его своими собственными руками, что обещал искалечить его, боится не боли и не потерять лицо, задыхаясь в криках и рыданиях, а боится действительно лишиться возможности оперировать. Верно ли он решил в действительности? Не будет ли он полезнее, как хирург? Не как учёный?

Невидимые лезвия глаз смотрят на его трясущиеся руки пару мгновений. Без превосходства или насмешки. Абсолютно равнодушно. А затем впиваются Александру в лицо. И становится не по себе, здесь, на его территории, под этим взглядом тяжело быть спокойным.

— Вы были так красивы, когда я впервые встретил Вас, — говорит наконец, но совсем не то, что Александр мог ожидать. Он непонимающе вскидывается, и звенит цепь на браслете, а О’Коннел совсем не меняется в лице. Как будто не слышит, не видит чужой реакции, словно он в трансе. — Я никогда не видел таких умных глаз… А когда мы встретились месяц назад, Вы были похожи на тень. Труп с живыми глазами. — Кромка зубов обнажается едва-едва, будто бы даже застенчиво.

Они смотрят друг на друга с пару мгновений, а потом Александр нервно усмехается.

— Вы привели меня сюда… насильно, после трудной операции… чтобы что? Чтобы насмехаться над моим несчастьем? Если уж решили лишить меня возможности… заниматься делом моей жизни… — Он почти задыхается, и, когда О’Коннел наклоняется вперёд, внезапно теряет дар речи.

— Я бы никогда не стал насмехаться над Вами. Только не над Вами, — говорит, и тёмные глаза серьёзны, а губы на миг смыкаются в полоску. — Мне нужно знать, не передумали ли Вы, доктор Шабаев. За этим Вы здесь.

Он поднимается с кресла, и Александр выдыхает воздух из лёгких. Передумал ли он? Если только от страха.

— Я не передумал.

— Моя сестра… — говорит О’Коннел, словно не слыша, останавливается у окна: ноги расставлены, руки за спиной. Наполеон на параде перед своими солдатами. — Уже должна была закусить удила. Синяя линейка… как она Вам?

— Ужасна, — признаётся Александр, вспоминая, как лепил внутренние органы миллеметр за миллиметром буквально пару часов назад.

— Думаете, это конец? Думаете, это никак не повлияет на Ваши исследования? — О’Коннел оборачивается. Свет фонарей из окна ложится холодом на гладковыбритое лицо.

— У меня будет время, — возражает Александр.

— Конечно. — О’Коннел кивает. — Вам нужно время. И я обещал дать его Вам.

— Чего стоят Ваши обещания?

Лицо О’Коннела кривится.

— «Альфа» принадлежала моей матери, — внезапно говорит он. — А до неё — её матери. А до неё… — Он хмурит брови и снова отворачивается к окну. — Там было поселение, основанное моим прапрадедом. Построенное его родителями. Это очень старый корабль. И он должен принадлежать мне. Не Рее.