Юзеф Крашевский - Твардовский
Шли там и магнаты, гордо расталкивая толпу, попирая ногами бедность, а перед ними дьяволы несли булавы, жезлы, сенаторские кресла, титулы и ордена их…
Были там дивно подобранные пары, которые вели друг друга за руки, за полы, за что ни попало.
Одного бурмистра еймость[3] вела просто за нос.
Одна пожилая дева несла своего возлюбленного, придавленного в башмаке.
Одна молодая девушка тащила в ад старика за остаток седых волос его.
Других тащили немилосердно черти за ноги, за руки, за нос, за уши…
Любопытным и ни с чем не сравнимым был вид адской дороги, но Твардовский не обратил внимания ни на что; занятый молитвою, он не видал ничего. Наконец остановился он вместе с прочими у ворот ада. Никто не стерег их. Богато убранный швейцар принимал каждого с низким поклоном и перед каждым отворял настежь дверь. Увидев Твардовского с кропильницею в руке, услышав священную песнь, швейцар рассердился и захлопнул дверь. Твардовский покропил ее святою водою; она растворилась, и он вошел.
Едва он вошел, как отовсюду начали доходить до слуха его страшные крики и вопли грешников, которые мучились в аду. Вопли эти заглушили на минуту робкую его песнь, но такова была сила священных слов, что адский шум скоро затих перед ними; все смолкло, и вот устрашенная толпа черных дьяволов стала перед ним. Твардовский все пел и кропил на все стороны.
— Что тебе надобно, чистая душа? — спросил один. — Зачем ты пришел? — повторили хором другие. И все корчились и отскакивали за каждым движением кропила.
— Ищу и требую записи, данной отцом моим на мою душу, — отвечал им Твардовский, а сам все пел, все кропил и все шел дальше. Черные дьяволы исчезли. Скоро Твардовский пришел в темную и глубокую пещеру… Там заседал сам Люцифер, вождь и глава низверженных ангелов. Черти обступили Твардовского со всех сторон, но никто из них не смел дотронуться до него, потому что он был очищен от греха покаянием, потому что кропил святою водою. После долгих переговоров черти начали входить с ним в сделку, сказали ему сначала, что договор затерялся, и предлагали вместо него деньги, но Твардовский не соглашался… Предлагали потом любую женщину, какой бы он ни пожелал, давали высокие места и должности, но Твардовский оставался непреклонным… Отговаривались всячески, уверяли, что того дьявола, который взял от отца его подпись, не было в аду, что он таскался по свету и что все бумаги хранились у него… На все это Твардовский отвечал молитвою и кропилом и довел наконец чертей до того, что принуждены были послать за своим сотоварищем.
Приведенный через минуту дьявол запирался и клялся всем на свете, что не думал брать от отца Твардовского никакой записи. Твардовский снова принялся за кропило, снова черти обещали ему отдать договор; принесли наконец огромный сундук и велели Твардовскому самому искать в нем договор. Испугался Твардовский, увидев такое множество бумаг и в таком страшном беспорядке. Это был настоящий сатанинский архив. Тут были бумаги на всех языках, рукописи всех наций и всех веков… Вспомнил тут Твардовский о святом покровителе потерянных вещей, святом Антонии, помолился ему и отыскал договор. Волей или неволей, а надобно было чертям отдать его Твардовскому. Отдали наконец. Подскочил тогда к нему тот самый дьявол, который искусил отца его, и поклялся ему, что возьмет его душу и без отцовского договора. Твардовский не слышал его слов и пел.
Труднейшим был для Твардовского выход из ада. Ворота закрывались перед ним; исчезала дорога; обваливалась земля под ногами; стены тряслись; ужасные чудовища нападали на него; искушали его дорогие яства и женщины. Знакомые протягивали к нему руки, заговаривали с ним: его окружала богатая шляхта. Но Твардовский крепился, молился еще усерднее… Во всех этих страшных призраках видел он одно искушение; а из-за стен слабо долетали до его слуха вопли страдальцев!.. Наконец удалось ему попасть на дорогу и найти выход из ада. В воротах прищемило ему ногу, и вот отчего прихрамывал он всю жизнь. Выйдя из ада, Твардовский пал на колени и благодарил Бога за свое избавление.
Теперь уже, на этой дороге, прежде так многолюдной, он не видал никого… Крепко держал он договор свой и шел без оглядки. Опять явилась перед ним мышь и провела его к самому дому, в Прошовицах. Упал Твардовский без чувств от изнеможения на пороге отцовского дома. После уже, придя в себя, рассказал он отцу все свои похождения и отдал договор. Обрадованный отец тотчас же сжег его на освященном огне, для того чтоб дьявол не мог взять его и из пепла.
Успокоился тогда на старости лет своих отец Твардовского. Скоро отправил он сына в краковскую школу. Недолго жил бедный старик… В одно утро пришел в школу парубок к сыну с горьким известием о смерти доброго старика.
Искренно оплакивал его молодой Твардовский… Неутешный в потере отца, он старался искать для себя утешения в науках, — и остался в школе, ректор которой особенно любил его за прилежание и необыкновенные способности.
V. О том, каким образом Твардовский сделался славным ученым
Недаром поклялся сатана погубить Твардовского. С того времени не отступал он от него ни на шаг, следил за ним каждую минуту, искал в нем самого неприметного отверстия, куда бы мог пустить тлетворное свое дыхание. Но душа Твардовского была чиста, как душа младенца. Посвятив себя науке, которую избрал путеводною звездою в жизни, Твардовский не видел света, не прельщался его приманками, не знал искушения, ни греха. Час его еще не настал; в жизни каждого человека, даже и самого разумного из людей, всегда есть одна минута — минута обаяния, минута безумия, с которой начинается в жизни перелом, ведущий к блаженству или к гибели, — минута, которую ни предвидеть, ни подстеречь невозможно.
Твардовский погрузился в науку. Понял тогда искуситель, что только одним этим путем может привлечь к себе Твардовского, может погубить его, — и он схватился за эту адскую мысль с ожесточением падшего ангела. Он ждал только той минуты, когда Твардовский, исчерпав все источники знания, дойдет до границы невозможного, — до той границы, которую не переступят земные учители, мудрецы света. Минута эта настала. Все законы науки были постигнуты Твардовским. Он проникал в самые сокровенные тайники ее, разрешал самые запутанные ее вопросы и скоро превзошел всех известных тогда мудрецов и ученых. Такие успехи не могли не возбудить зависти. Все дивились неимоверным успехам юноши; одни превозносили его до небес, другие злословили; недоучившиеся ставили его в пример педантам; ученые, говоря о нем, значительно качали головой. Скоро не было уже ни одной отрасли науки, в которой бы он не сравнился с первыми ее авторитетами. Ему стоило только приняться за какой-нибудь предмет для того, чтоб узнать его основательно. Дар разумения служил ему так верно, что, учась, он мог уже поправлять те книги, по которым учился; по началу науки он уже отгадывал ее конец, а отгадавши, предсказывал и все дальнейшие усовершенствования, какими должны были обогатить ее грядущие века… Так текло для него время. Твардовский, являясь попеременно то теологом, то математиком, философом, физиком, врачом, — соединял глубокое совершенство в каждой из этих наук, которые так редко встречаются в одном человеке, — а он был еще молод!..
При всем том он не походил на тех мудрецов, которые, узнав начала науки, воображают уже себя непогрешимыми. Чем более узнавал он, тем более был уверен в ничтожестве своего знания: наука представлялась ему неисчерпаемою рудою. Достигнув в ней тогдашних столпов Геркулесовых, он чувствовал все свое несовершенство, — видел, что многое еще оставалось закрытым для человеческого ума, которому суждено было открывать эти сокровища веками и понемногу; он предвидел, что людям, с их муравьиным трудолюбием, суждено вечно разрушать огромное здание науки и снова воздвигать разрушенное.
Этот пророческий дух Твардовского был противоположен духу тогдашнего времени. И в самом деле, много ли ученых мужей того времени, стоявших во главе науки и мысли, чувствовали, как низко стоят они!.. Твардовский, почти ребенок, который только что ознакомился с наукою, — этот ребенок своей деревянной саблей парировал все удары тяжелых железных мечей тогдашних мудрецов!.. Любимым его занятием было опровержение принятых в то время правил. С особенным наслаждением осмеивал он все нелепости ученого мира, всю безумную гордость тогдашних аристархов науки. Все эти опровержения, все доказательства подкреплял он изречением мудрого Соломона: vanitas vanitatum… За всем тем, достигая своей цели, убеждая неразумных или рассуждая о науке, он не обнаруживал радости школьника, которому удалось поставить на своем; скорее в нем видели грусть и печаль старца, которому неожиданное препятствие вдруг заслонило дорогу… При всей своей страсти опровергать ложные мнения, которые тогдашние ученые принимали за истины, при всем желании вразумлять и останавливать детские порывы ученых, Твардовский старался находить истину там, где никто не думал найти ее — в ученом мусоре, в тех грязных ямах, в которые привыкли сливать одни помои рассудка и мысли. Осмеивая все тогдашние системы, все систематические разделения науки, он в то же время как бы невольно указывал к ней настоящий путь и средства достигнуть его. Эта огромная разница его мнений с мнениями всех ученых того времени, эта дерзость ученика в виду важных, глубокомысленных учителей, не была никем понята, никем оценена по достоинству. Зависть замышляла свои ковы в тиши. На все это рассчитывал дьявол; он хотел сначала посеять в разочарованной душе Твардовского зерно неудовольствия и потом уже влить в нее каплю отчаяния, — отравить ее, возмутить целую жизнь. Он знал, что страсти сменяются отчаянием, а отчаяние есть самый верный путь к преступлению…
