Татьяна Шипошина - Как день вчерашний

Мне стало вдруг так жалко себя... глаза сжались, я готов был заплакать... сухарь застрял в глотке, я закашлялся...

Глава 11

— Да, Всевлаад, так, — вздохнул хозяин пещеры. — «Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего все вы; но вы умрёте как человеки, и падёте, как всякий из князей».

— Опять псалом?

— Псалом восемьдесят первый. Ты, Всевлаад, младенец: слушай и запоминай, что слышишь.

Хозяин пещеры говорил с акцентом, и вместо Всеволод у него так и получалось: Всевлаад.

Всевлаад, Всевлаад... вот как. Бог я есть, но, как человек, умираю, и падаю, как любой из князей. Всё верно.

— Прости, — обратился я к хозяину пещеры. — Раз уж так вышло и я оказался здесь... Я даже не знаю твоего имени.

— Феодосий. Имя означает, если с греческого языка переводить: данный Богом. Но ты можешь называть меня авва. Это значит — отец.

— Хорошо, авва, — машинально сказал я, запихивая в рот последние крошки хлеба и запивая их последним глотком воды. И тут же поправился: — Хорошо, Феодосий.

— Подкрепился? Пойдём принесём воды. — Источник от нас далеко. Почти пять поприщ.

— А сколько это — поприще?

— Тысяча больших шагов.

— Пять километров, что ли? Пройти, чтоб принести воды? И назад — пять?

— Мы можем сходить два раза. У меня есть ещё один кувшин.

— Два раза?

— Что тебя так пугает? Ты крепок. Силен.

— Нет, ничего.

Кувшин был неудобен и тяжёл. Тяжёл, даже когда пуст. Мне оставалось только вздохнуть про себя.

Когда мы ступили на тропу, солнце уже стояло высоко и чувствительно припекало.

— Прикрой голову наголовником, — сказал мне Феодосий.

Он и сам так сделал. У одеяний сзади болталось что-то вроде капюшона.

— Это от жары? — спросил я.

— Это чтоб не смотреть по сторонам.

— А почему не надо смотреть по сторонам?

— Чтобы ничто не отвлекало от молитвы. И ты попробуй молиться.

— Как?

— «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного». Старайся при этом разумом понимать, о чём просишь, а просить — всем сердцем. Эта молитва называется Иисусовой. Понял?

— Да.

А что я мог ещё ответить?

Глава 12

Солнце жгло. Дышать было трудно. Я и так уже забыл, когда спортом занимался, а тут ещё эта новая, такая занудная головная боль. Не очень сильная, но безостановочная.

Феодосий же прыгал по камням, как молодой олень. При свете дня я лучше рассмотрел его. Всё-таки ему было не сорок, а шестьдесят. Ну, может, чуть меньше.

Волосы и борода почти сплошь седые. Черты лица суровые, но не лишённые приятности, доброты. Глаза — светло-карие, почти всегда опущенные к полу. Но если взгляд вдруг поднимался от пола и упирался в меня — по спине бежали мурашки.

Странный человек. Странные отношения возникли между нами. Если можно назвать это отношениями. Вроде бы он полностью отвергал меня. Я был ему чужд, это чувствовалось. Но в то же время меня просто притягивало к нему. Тянуло, как на аркане, особенно после того как он назвал меня по имени и после того, как он назвал меня младенцем.

«Всевлаад, младенец».

Кто называл меня младенцем? Отец, мать... О Господи! Иисусе Христе... как там... Сыне Божий... какое длинное предложение! Сыне Божий, помилуй меня, грешного.

Грешен, конечно! Но не так уж и грешен. Не убил... ну да, не убил. Это, кажется, из десяти заповедей. А что там ещё? Не помню. Ничего не помню.

«Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий...»

Что такое! Зачем я повторяю это, как попугай!

«Сыне...» Отец мой рано умер, от рака. Ему было около пятидесяти, а я на втором курсе учился... нет, на третьем... Инженеришка-папашка. Всё давил на меня амбициями. Всё ругал, всё говорил, что я не такой, как надо. А сам какой был? Выше замначальника цеха не прыгнул.

«Господи! Иисусе Христе!» Мама... и хотел бы прослезиться, да не могу. Наверно, у меня слишком высокие запросы. Наверно, я мечтал, чтоб мама у меня была народной артисткой, а не рядовым бухгалтером. Я так и не простил ей, что она не народная артистка.

У отца и матери тоже имелись высокие запросы. Но, поскольку сами они ничего не смогли добиться, все их запросы и амбиции переместились на бедного меня.

Они оба, и мать и отец, желали, чтоб я стал идеальным и продвинулся дальше их. Продвинулся — как? По должности? По деньгам? Нет, нет, не только! Как же ещё? Как-то ещё! Чтоб их распирало от гордости, что у них такой сын!!!

А я — не хочу никуда продвигаться. Я попробовал — и вернулся назад! И я застрял! Мне плохо! Фигово!

Вся моя жизнь летит коту под хвост. Я застрял.

— А-а-а-а...

Я застрял. В камнях.

Я не мог больше продвинуться дальше. Сандалии скользили. Ноги болели. Спина болела. Голова болела.

Да что я — нанялся тут ходить, с этим кувшином?! Воду ему таскать! Он что, думает, я буду его обеспечивать? Да кто он такой? Откуда он вообще свалился на мою голову? Что тут, вообще, происходит?

Я сел на более-менее подходящий камень и позвал идущего впереди:

— Феодосий!

Он не отвечал мне и удалялся всё дальше. Тогда я заорал:

— Феодосий, ёлки-палки! Я не могу больше! Подожди!

После третьего окрика он обернулся и медленно пошёл обратно ко мне. Снял с плеча кувшин, присел рядом.

Глава 13

— Что ты вопишь? — спросил он.

— Я не желаю, чтоб ты грузил меня своими кувшинами и своими молитвами. Сам таскай свою воду! Я не желаю здесь оставаться, слышишь! Если ты как-то меня сюда притащил, изволь отправить меня обратно!

— Божия воля на то, чтоб ты оказался здесь.

— Ну зачем мне такой Бог, Который...

— Остановись, — перекрестился монах. — Святые отцы говорят: «Если ты в гневе плюёшь на небеса, плевок всегда падает тебе на голову».

Что я должен был ответить? Может, мне надо было побиться лбом о камни? Я замолчал. Молчал и монах.

Мне надоело молчать, и я задал вопрос:

— Скажи, зачем всё это?

— Что?

— А ты не понимаешь?

Феодосий сделал жест в сторону пустыни:

— Это — Божий мир. Я благодарю Господа за него. Всякий день и всякий час. Чудо жизни. «Всякое дыхание да хвалит Господа».

— Тоже псалом?

— Да, сто пятидесятый.

— Ты что, их все знаешь?

— Да.

— А как? Учил?

— Учил... Духом.

— Это как?

— Это так, как я узнал про тебя.

— Непонятно.

— Раз непонятно — значит, не пришло время понимать.

— Да ладно тебе! И вообще, я тебя не о том спрашивал.

— О чём ты спрашивал?

— Зачем ты живёшь в пустыне? Я там, у себя, изнемогаю от одиночества и не знаю, как найти выход. А ты закрываешь голову капюшоном, чтоб я не потревожил твое одиночество.

— Не только ты. И камень может потревожить одиночество. Одиночество — дар Божий.

— Дар? Мы что, говорим о разных вещах?

— Вероятно. Ты отдохнул?

— Нет, постой! Ты сам сказал, что я на тебя свалился по Божьей воле. Дай-ка я уж понарушаю твоё одиночество!

— Тебе не откажешь в разуме, — чуть улыбнулся Феодосий.

— Ну, хоть что-то, — парировал я.

Нет, не так уж он сух, этот авва. Правда, язык мой не поворачивался так называть моего спутника. Отец, он и в Африке отец.

— Почему ты здесь, в пустыне?

— В пустыне познаётся сила Божия и немощь человеческая. Ученик не больше своего Учителя.

— Кто же твой учитель?

— Иисус Христос. Он удалялся в пустыню на сорок дней. Постился в пустыне и молился.

— Он — на сорок дней. А ты — на всю жизнь? Зачем? Если уж на то пошло, хватило бы и сорока дней.

— Он — Бог. Я — грешный человек. Чтобы мне выжечь из сердца всё нечистое, мне может не хватить и жизни.

— И как же ты выжигаешь всё нечистое?

— Молитвой и постом. Постом и молитвой. Сказал Великий Антоний: «Кто живёт в пустыне и в безмолвии свободен от трёх искушений: от искушения слуха, языка и взора; одно только у него искушение — в сердце».

— Ну извини, что тебе пришлось со мной разговаривать. Я этого не хотел.

— На всё — Божия воля.

— И много лет ты ни с кем не общался?

— Много или мало — Богу ведомо.

— Ну ты даёшь. Значит, ты считаешь, что таким варварским способом можно выжечь из человека всё нечистое?

— С Божией помощью. Только Бог знает, какая мера человеку доступна. Но человек при этом должен делать всё, что может.

— Ну ты и крут.

— А тебя борет лень. Вставай. Бери кувшин и пойдём за водой. Если твоё внутреннее устроение вгоняет тебя в тоску — значит, оно никуда не годится.

— Да ладно тебе! — сказал я. А сам подумал: «Вот только в египетской пустыне мне ещё не хватало нравоучений!»

Я показал монаху красные полосы на моих ступнях от врезавшихся в них ремней:

— Натирают твои сандалии.

— Тогда перемещайся по воздуху, — пожал плечами авва.

— Как?

— Духом.

Мне показалось, что он опять улыбается. Я поднял голову от сандалий и увидел его спину, чуть согбенную, и его голову, покрытую капюшоном.