Венсан Равалек - Ностальгия по черной магии
Я видел сложность мира и его очевидную простоту, хитроумные колеса гигантского часового механизма, слепящий свет степенных, неподвижных вещей, покрытых льдом озер и темных пещер, необъятных пустынь и безглазых, безъязыких толп, взбесившихся, разъяренных страданиями, недоступных свету и все же достигающих океана. Я видел доказательство существования Бога и его бесповоротное отсутствие. Я видел все, причину этого всего и его перманентное исчезновение, и ныне и присно и во веки веков; пентаграмма, начерченная на полу стариком, была не чем иным, как опорой наших умов, не позволяющей им окончательно ввергнуться в безумие, а заклинания, которые мы распевали, ничем не отличались от детских стишков, какие произносят на пороге темной комнаты, заклиная страх перед ночным мраком.
Пройдет день, и настанет ночь. Время людей кончится, и они вернутся туда, откуда пришли. Теперь вы знаете, что они лишь грязь и, проклятые, запачкали бы собою землю.
Множество сущностей, или форм, обрели материальный, пугающий вид, мерзкие суккубы, гоблины, тени, зримое обличье того, что в ином плане не имело ни внешнего вида, ни формы.
После этого странного заседания перемены в моей жизни окончательно завершились. Первым осязаемым эффектом нового положения вещей, естественно, стала моя манера живописи, прежде всего сами краски.
Я задумал цикл картин, «Обсул на охоте», «Обсул, отрезающий голову бунтовщику пилой по металлу», «Обсул, схватившийся со зверем», и уже после первых набросков понял, что со мной случилось нечто невероятное, о чем я всегда мечтал, но на что, даже в самых безумных своих грезах, никогда не смел притязать.
Мои полотна стали подвижными, словно, осененные благодатью, превратились в саму жизнь, обретающую на холсте некую точечную консистенцию, каждый атом цвета, хоть и спрессованный в плотную плоскость, как бы застыл в ожидании, готовый сорваться в вибрирующем, мерцающем вихре, толкнуться в сетчатку, заворожить взор, а затем увлечь его за собой, на дорогу, где нет никаких ориентиров, где он затеряется в череде странных, одушевленных сцен, вроде фильма, только гораздо больше, в своего рода гипнотическом сне, раскрывающем перед нами темное обличье того измерения, что было нашим бытием.
Когда я прибыл в Шамбор, Обсул высказал мысль, что я недостающий элемент, объясняя, почему сразу же проникся ко мне почтением; на мой вопрос: в чем дело, как я смогу закончить паззл, начатый, когда здесь еще никто не ведал о моем существовании, мне ответили, что было пророчество, точно предсказавшее мой приход, приход художника, которому суждено дополнить магическое социальное устройство. Старец убедил Обсула, что с этого момента колдуны смогут уже не только поддерживать его, но и сделают новым императором, королем мира, тем, кого ожидала земля, что с этого начнется новый подъем, блистательное царство (разве Гитлер сумел бы предать всю Европу огню и мечу, если б ему не помогали маги, разве самого Александра Завоевателя не сопровождал повсюду гуру, залог его побед?) – сомнений не было, Обсула ждала та же великая судьба.
Во временаСмятения и битвСилою генияПодобного да ВинчиВ замке воссияетЗвезда
Эту короткую строфу расшифровал старец, и она обрела ясный смысл: мы и есть звезда, а я был ее недостающим лучом.
Вскоре после дня рождения, в час заката, когда нижние этажи замка превратились в перманентную дискотеку, а пульсирующие звуки техно отбивали тот самый ритм, который еще до всех этих событий неизменно наводил на меня тоску, иначе говоря, четкую мысль о конце света, Обсул пожелал взглянуть на мои полотна, на начало моей работы.
«Обсул на охоте».
«Обсул и пила по металлу».
На картинах сначала нельзя было различить ничего, глаз видел лишь мутный туман, какую-то серую протяженность, притягивавшую взгляд и словно обволакивавшую вас песчаным облаком, надо было немного освоиться, и тогда проступали все детали и краски.
– Это что за фигня? – заревел Обсул. – Это что, блевотина?
И стадо тупиц-иридворных, кучка кретинов, что ходили за ним по пятам, вынюхивая, куда ветер дует, дружно загоготали. Чтобы оценить сцену, надо представить себе Шамбор, его сорок тысяч покоев, ветвящихся во все стороны, его крылья, коридоры, чердаки, лестницы, из каждого окна – величественный, грандиозный вид, и все это заставлено черт знает какой рухлядью, на любой вкус и кошелек, всем, что натащили здешние обитатели, явившись с очередной волной пришельцев, в меру своих удач и неудач, а внутри – нечто вроде Двора чудес,[29] скопище умственно отсталых, жертв катаклизма, среди которых затесалось несколько атипичных, вроде бывшего экскурсовода или старца, большинство одевалось либо как цыгане в средние века, либо как панки эпохи посттехно, вся эта круговерть в конечном счете не сильно отличалась от фильмов, где нам предсказывали трудные времена, вроде «Безумного Макса» и «Побега из Нью-Йорка», от которых мы прежде приходили в восторг, говоря себе, что, конечно, ничего подобного не случится, именно то, что это фильм, и гарантирует нам, что ничего не случится, и вот мы угодили в них, то ли в историческую книгу с описанием всей долгой эпопеи французских королей, то ли в третьесортный детектив, где неграмотные мужланы, большей частью наркоманы и содомиты, торгуют молоденькими девственницами и рабски служат главарю, верящему в свой блистательный удел и в магию.
– Блевотина? – подхватил один из скотов. – Скорей уж дерьмо.
Но прежде чем он успел закончить фразу, Обсул приказал ему замолчать, он глядел на полотно, вытаращив глаза, явно ошеломленный увиденным: завеса разорвалась, и явилось его собственное изображение, ожившее силой красок, оно двигалось, размахивало своим трофеем, окровавленной головой бунтовщика, все формы имели как бы третье измерение, видимое только ему одному, и еще нечто большее, большее, чем реальность, воспроизведенная предельно реалистически, до осязаемости, – то была дверь, ведущая в иной мир, к тем обличьям, какие может принимать жизнь и все закоулки мира, на них мы натыкаемся всякий миг, не обращая внимания, но на полотне они начинали светиться и оживать.
– Кайф, – наконец прошептал Обсул, – какой кайф!
И, похоже, взволнованный увиденным, кровью и муками обезглавленного, всем тем, чему в тот момент он не придал значения, продолжал сдавленным голосом: о черт, бедняга, получил по полной программе, – в уголке картины присутствовало нечто, также незримое в ходе перебранки, тонкий тревожный дымок, быть может, не что иное, как сама смерть, во всяком случае при виде его у Обсула почти перехватило дыхание от ужаса, – круто, слишком сильная дурь, я на это долго смотреть не могу, я плыву; в конце концов он отвернулся и, с трудом переводя дух, подмигнул мне: это мощно, что ты сделал, малыш, мощно, отлично, Обсул доволен, пророчество нас не обмануло, ты в этом смыслишь, малыш.
Вся группа сопровождения отхлынула, бросая на меня странные взгляды, для них картина осталась пустой, расплывчатым закопченным пятном на мольберте, кто-то заметил: это ведь не по-христиански, а другой на всякий случай прочел суру, так, на всякий пожарный, мало ли что; я ободряюще улыбнулся ему, браво, до чего здорово быть верующим, в наше-то время.
То ли потрясения, разрушившие наше дивное процветающее общество, в конце концов стали слабее, то ли люди смирились с неизбежным, но они пытались начать жить сначала, несмотря ни на что, это чувствовалось по количеству несчастных, что являлись к границам домена и молили пустить их, хоть в качестве рабов, лишь бы им разрешили обрабатывать землю, а главное, защитили их, как в старые добрые времена, когда дворяне правили поселениями вассалов, – только не прогоняйте нас, лучше убейте, – старец посоветовал Обсулу принять их, нужно было кормить войско, а урожай ожидался незавидный. Новое завоевание мира начиналось с рационального обустройства близлежащего пространства.
После той первой картины и того впечатления, какое она произвела на Обсула, у меня тоже регулярно стали спрашивать совета, сперва относительно всяких пустяков, а потом и по поводу более важных решений.
Несколько раз в неделю мы, колдуны, собирались вместе, смешивая нашу энергию в неощутимом потоке, быть может сотканном из материи снов, говоря словами Шекспира; всякий раз я уносился к далеким горизонтам, в тот момент они были светлы, как северное сияние, а после я почти не помнил их содержание, сущность или смысл, но самым главным было ощущение, что я на равных с реальностью куда более реальной, чем та, какую я знавал на земле, что истинная жизнь – или то, что управляло всем, – и в самом деле не здесь, словно нам по ходу наших опытов на какой-то кратчайший миг удавалось разорвать завесу.
Жизнь в замке стала похожа на театр, каждый день возникало чувство, что вокруг перманентный спектакль: едва наступала ночь, начинала греметь музыка, глухой, а главное, оглушающий ритм танца, техно или транса, заставлял замок мерно пульсировать, словно в нем билось сердце, которого не хватало прежде, а днем мы собирались вместе или охотились, каждый с удовольствием играл свою роль, колдуны в конце концов вышли из тени, явились на всеобщее обозрение, в любом случае необходимо было явить нечто оккультное, показать, что здесь, через конкретных людей, действует какая-то сила, поддерживающая Обсула, так что теперь мы выходили на свет в черном костюме, в чем-то вроде плаща на плечах, и то, что в другое время показалось бы несуразным и даже просто смешным, сейчас обретало свое законное, необходимое место; мы воплощали собой осязаемый ориентир в мире, утратившем все ориентиры, мы были живым доказательством того, что еще есть возможность, пускай кружным, подспудным путем, сообщаться с иным миром, что этот иной мир существует, а значит, боги еще не совсем забыли и покинули нас, – среди царящего кругом хаоса эта мысль служила поддержкой, тонкой натянутой ниточкой, за которую можно было уцепиться, которая давала слабый проблеск надежды.
