Татьяна Мудрая - Костры Сентегира
Это было совсем другое, что подняло с места, вдруг догадался Сорди. То самое, что в первую брачную ночь сбивает с толку девственниц. И чего доныне никогда не случалось со мной самим.
— Что стал? — его хозяин поднялся с колен и двинулся к нему, как и был голый. — Сказано ведь было — сиди у себя и не рыпайся.
Однако он уже стоял. Они оба…
— Того же захотел, неуч? А то погоди, я сейчас и не такое смогу, — негромко процедил Нойи.
Сильные руки обхватили Сорди по плечам, повернули, нечто горячее клином вошло между бёдер, порвалось, прорвалось внутри него самого с беззвучным криком… и тотчас же его с силой оттолкнули назад в коридор.
— Уходи, малец, покуда цел.
И, в довершение унижения, за его спиной с самого верха проёма шумно пал тяжёлый занавес.
Кажется, потом он спал, и крепко. Утром голова и всё тело звенели чистым хрусталём, а в туалетной комнате, где Сорди сразу же стал под холодный душ, с них смылись и остатки постыдных воспоминаний.
Явился Нойи, слегка помятый, но весёлый, в одном полотенце вокруг чресел.
— Привет новокрещену. Да не конфузься: бывает, погорячишься в запале. Плюнуто, растёрто и позабыто. Идёт?
— Идёт, — повторил Сорди, улыбаясь чуть натужно.
— Зато сегодня у нас обоих выходной. Ну, не то чтобы совсем… Вот кофе напьёмся и пойдём говорить с Тергами.
Так прямо и сказал: не смотреть, а говорить.
— Убираться не надо?
Это значило — «Я трушу». В самом деле, наслоений на полу оказалось куда меньше прежнего, видимо, копилось в давних времен, вот и отпечаталось, сохранилось в скабрезных рисунках пола. Мысль была мимолетной, не оформившейся в слова и к тому же неуместной, но давить ее не хотелось.
— Бокэн свой бери, — скомандовал Нойи. — И нарядись попроще. Вчера попросить для работы не сообразил, что ли?
Вытянул из угла рубаху, плотные легенсы, полусапожки:
— Там рядиться не принято. Не напоказ выступаем.
Сам оделся похоже: белое, серое, черное, более ничего. Нацепил на пояс шпагу — скорее, тяжелую рапиру:
— Пошли. Первые звоны пропустили, как водится, теперь хоть до вторых поспеть.
Кишение народа показалось Сорди умеренным, должно быть, после ночных событий. Под самыми стенами Кремника Нойи заозирался:
— Прошлый раз вроде здесь было. Дверца одного цвета и фасона с кладкой, вроде как тот же известняк. Ведь и впрямь будто движется с места на место…
Сами они двинулись в обход тоже.
— Не это? — Сорди показал подбородком на как бы слегка проржавевшее место, пятно на камне. В этом месте щель вокруг пары тёсаных плит показалась ему чуть глубже необходимого.
— Глаз у тебя хорош. Оно, конечно.
Нойи приложил ладонь к месту на уровне своих глаз, где отчего-то (подумал Сорди) не было замочной скважины, и плиты легко подались внутрь.
— Там ступени крутые, осторожней.
Ступени начинались сразу с порога, но показались Сорди неожиданно пологими и куда более широкими, чем предполагало входное отверстие. Дверь мягко и туго затворилась, и тотчас же по бокам пролёта зажглись факелы. Пламя в них стояло ровно, как ненатуральное, и всё же именно «как»: запах хвойной смолы и дыма щекотал непривычные ноздри.
«Всё здесь иное против ожидаемого», — подумал он вдруг, неторопливо спускаясь в неведомое вслед за своим провожатым.
Лестница несколько раз повернула — и снова так, что потерялось всякое понятие о должном направлении: на площадках темнота как нарочно сгущалась.
— Аккуратнее, — вдруг сказал Нойи, ступив на очередную плоскость, — здесь ровно. И очень скользко.
Лестница в самом деле кончилась. Сначала оба гостя двигались по выглаженному, как зеркало, полу черного мрамора, под мавританскими арками в форме сердца и небольшими стройными колоннами, составлявшими целый лес. Здесь факелы были поставлены реже, зато тьма впереди, оставаясь безбрежной, как бы дышала неярким светом, что приливал и уходил назад в ритме сердца и дыхания: так ветер играет перед вечерним окном широкой ветвью.
Внезапно пространство ринулось вперед и ввысь — и путники очутились внутри необъятного купола, вырезанного в диком камне: сколы и грани его слегка светились лунным сиянием, холодным и чистым. Под ногами ощущался куда более грубый и жёсткий материал, чем раньше: черный базальт и бледный гранит были выложены спиралью, что закручивалась к центру. Именно оттуда шёл свет, что отражался в стенах и потолке: серебристо мерцающий, будто по высокому небу ветер гнал сумрачные грозовые облака, что в Динане называют волчьими.
И в столбе этого невероятного света перед ними открылись Он и Она. Терг и Терга.
Они превышали обычный человеческий рост едва ли вдвое и должны были скрадываться размерами зала — но производили впечатление гигантских: может быть, от той силы, что была в них замкнута. Именно — замкнута, свёрнута в полукольцо фигур. Мужчина, тёмный и абсолютно нагой, сидел, отодвинув в упоре левую ногу и резко приклонив увенчанную двуострой короной голову книзу. Юное и в то же время мощное тело рвалось вперед и ввысь, как стрела на тетиве. Лицо — жестокое, яростное, полное затаённой печали, — было обращено к Женщине, чьи ступни почти касались его ног.
А она сама…
Будто вылепленная из сероватого, тёплого по тону камня, она выражала абсолютный покой и отдаление. Как бы желая высвободиться из окутавших весь стан покрывал, она вместо того уходила всё глубже. Бездонные глаза, нежный рот, легкий поворот головы к плечу, разметавший кудри, исполнены полудетской чистоты, лучезарности и в то же время истинно женского лукавства. Ибо взоры обоих не размыкались, выплетая из себя прихотливую вязь гнева и смирения, уступчивости и напора, безрассудной атаки и конечного плена.
— Раньше они на высоких постаментах были, а подставки эти — на возвышении, — проговорил Нойи полушёпотом. — Снизошли. И сблизились друг с е другом: раньше-то для клятвы меж ними проходили. А танцевали и прочие обряды творили ступенью ниже. Скрещение клинков, ха!
И чуть позже — совсем иным тоном:
— Насмотрелся? Тогда становись.
Вытянул шпагу, отбросил ножны заодно с поясом:
— Делай как я. Две вещи помни: насчёт того японского городового, что едва до смерти не пришиб бокэном цесаревича Ники за ритуальную непочтительность. И эпизод из фильма «Сумрачный самурай» — где герой своим дубом верх над сталью одерживает.
И без дальнейших слов сделал выпад, пока нацеленный заметно в сторону. Сорди кое-как отбил. Еще один выпад, ближе к центру мишени, встретил куда более чёткий заслон: сталь глухо звякнула, но на дереве не появилось даже царапины. «Плашмя», — коротко подумал Сорди. И незаметно для себя отстранил укол, направленный прямо в горло. «Там шишечка на острие».
Потом он и вообще перестал думать — бокэн сам собой подставлялся под все колющие и рубящие атаки и парировал, обретая всё новые отметины, всякий раз на мгновение вспыхивало чувство конца, прорыва блокады — и опадало до следующего раза. Злость мешалась с весельем на грани отчаяния; он ведь тогда об меня хорошо пообтёрся, мелькало внутри, а теперь по новой норовит, сволочь…
Нойи внезапно стал, оперся на клинок, как денди на тросточку. От последнего, нечаянного выпада он попросту уклонился всем телом.
— Совсем неплохо, от детского слюнявчика ты успешно избавился. А теперь защищай жизнь.
Когда он выдернул рапиру из щели в полу, остриё было уже нагим. И первое же движение навстречу сердцу окончательно лишило его противника разума. Сорди отбивал и нападал, рубил и колол, совершенно забыв о неуместности таких приёмов, о том, что бокэн утоньшается с каждым выпадом, что они оба созданы вообще для иного. Его самого становилось всё меньше — один голый азарт, холодное бурленье в крови, нечто похожее…на любовь?
Бокэн развернулся вместе с кистью совершенно непостижимым образом, с лязгом выбил рапиру из руки и, завершая взмах, пал на плечо.
— Туше! — крикнул Нойи, чуть пригибаясь. — И баста. Молодец и умница, только уймись пока, ладно?
Сорди и сам опешил: из разреза густо сочилось нечто красное.
— Я тебя ранил, что ли?
— Уж не одних синяков наставил, вестимо. Да чушь: ты на себя бы посмотрел. Весь в лохматуре. Красивое зрелище получилось для божественной парочки.
Стянул рубаху, прижал резаную рану, что тянулась почти до соска:
— Ты тоже приберись немного. Можно, я свою любимую спицу подберу? Собственно, ты на нее полнейшее право теперь имеешь, но лучше я тебе иной выкуп дам.
— О чём ты говоришь!
— Хотя да, конечно, маэстро тоже дар полагается от успешного ученика. Баш на баш, ладно? И оботри, будь другом, оба оружия: мои одёжки для того не годятся.
Вышли они из двери в стене обнажённые по пояс, но без других проторей: кровь кое-как свернулась, царапины наспех затянулись коркой.
