Галина Тер-Микаэлян - На руинах
Тимур потер руку и неожиданно по-детски всхлипнул.
— Не знаю. Таня была… она была необыкновенная. Но я тебя не осуждаю, ты прав — женись, конечно.
Боясь расплакаться, он отвернулся и прижался носом к стеклу, пытаясь сквозь вьюгу разглядеть огни приближавшегося аэропорта.
Самолет Анвара приземлился в Тбилиси после полудня. Пошел мокрый снег, и сначала таксист отказывался по такой погоде ехать в горы, но, увидев в руках пассажира купюру в пятьдесят долларов, согласился. Ехали медленно, шофер осторожно вел машину по вьющейся между скалами и пропастью дороге. Наконец проехали мост, автомобиль, шурша колесами, покатил по безлюдным улицам села. Расплатившись с водителем, Анвар постучал в дверь.
— Мама! Папа!
Зара встала на пороге, протягивая к нему руки.
— Сынок!
— Мама! — он почти упал в ее объятия, заскорузлые от работы руки нежно гладили его плечи.
— Ты словно упал с неба, даже не сообщил, что приезжаешь, — она вдруг тревожно оглянулась и потянула его за рукав. — Зайдем.
Ввела в дом, плотно прикрыла за собой дверь и вновь прижала сына к груди. Анвар, зарывшись лицом в ее волосы, вдыхал знакомый с детства запах.
— Где все — еще на работе?
— Сядь, сядь, сынок, сейчас я положу тебе долмы — только сготовила. Вымой руки, чистое полотенце только что повесила — как чувствовала, что ты приедешь.
Сев за стол, Анвар огляделся — все в доме казалось прежним, но его не оставляло чувство гнетущей пустоты.
— Как отец, мама? Все здоровы? Когда придут? Я так соскучился!
— Ешь, сынок, ешь. Ты не забыл еще вкус долмы? Отвык, наверное, в Америке от нашей еды.
— Ни в какой Америке еда не сравнится с тем, что готовят твои руки, мама.
Он отодвинул пустую тарелку и оглянулся — за окном быстро темнело, Зара внесла и поставила на стол заварной чайник, щелкнула выключателем, и вспыхнувший свет упал на ее осунувшееся лицо.
— Пей чай сынок, мед клади. Варенья в этом году не сварила — сахару мало.
Неясная тревога овладела сердцем Анвара при виде избороздивших ее лицо глубоких морщин и странного затравленного взгляда.
— Когда все вернутся, мама?
Словно в ответ на его вопрос хлопнула дверь — Аслан, четвертый сын Рустэма Гаджиева, стоял на пороге.
— Папа!
— Анвар, сынок! — могучие руки Аслана дрожали, когда он обнимал сына.
— Папа, я увидел тебя, а теперь больше всего на свете хочу повидать Гюлю. Побегу к ней, хорошо? Братья все равно еще не пришли с работы.
— Сядь, — неожиданно сурово произнес Аслан, а Зара добавила:
— Не выходи из дома, сынок, никто не должен знать, что ты вернулся. Вечером я приведу сюда Гюлю, а рано утром отец отвезет тебя на грузовике в Тбилиси.
— Не понимаю, мама, — чувствуя, что ноги начали дрожать, он медленно опустился на стул. — Я приехал к вам, я вернулся к себе домой. Или я в чем-то провинился, что ты меня гонишь?
— Гоню тебя? — Зара медленно опустилась на стул рядом с мужем и оперла ладонью поседевшую голову. — Раньше Джурмут пересохнет, и синий олень встанет на горе, вещая смерть всему живому, чем язык мой повернется прогнать из дому моего сына. Но выслушай и тогда поймешь, почему я говорю такие слова. Когда беда пришла в наш дом, и погибла твоя жена, мы больше всего боялись, что тебя оставит рассудок. Ты уехал в Москву, а через месяц написал, что американцы приглашают твоего шефа работать в Америку, и он предложил тебе поехать с ним. Мы были рады — надеялись, что чужая земля и чужие люди помогут тебе забыть боль, и в душе твоей воцарится мир. Одна Гюля имела мужество писать тебе письма — такие, чтобы не нарушить твой покой и умолчать о пришедших на нашу землю бедах. У нас же с отцом не хватало сил брать в руки перо.
Анвар слушал, родители рассказывали, и когда один из них уставал, начинал говорить другой.
… Через три месяца после несчастья, свалившегося на Супойнат, жену Юсуфа, подошло время рожать Айгази, жене пастуха Курбана. В совхозной больнице роды принимали молодая врач и старая акушерка Асият. Когда Асият увидела ребенка, она начала хохотать — новорожденный мальчик не имел шеи, от этого голова и туловище его казались одним целым, напоминавшим яйцо, на самой верхушке которого зиял огромный глаз. Продолжая хохотать, Асият выбежала из больницы и начала танцевать, а люди смотрели на нее и ничего не могли понять, пока до них не дошло, что опять пришла беда, и разум старухи не выдержал.
Молодая врач тоже растерялась, но все же сообразила — позвала главного врача, медсестру и нянечку. Асият увели и сделали ей укол, позвонили в районный центр, сообщили Рустэму. Хотели забрать у Айгази ребенка, но несчастная мать вцепилась в него и так кричала, что махнули рукой — оставили его с ней до приезда врачей из районного центра. Пришлось сделать ей еще один укол, наконец она уснула, и Сергею Муромцеву удалось сфотографировать новорожденного. Ночью же, когда нянечка прилегла на диван в коридоре, Айгази очнулась, открыла окно, вылезла и убежала. Ее искали в лесу, но так и не смогли найти — решили сначала, что она бросилась в пропасть, но нигде у подножия плато тела обнаружить не смогли. Ребенка же мать Курбана унесла и куда-то спрятала.
Сергей и Халида были крайне встревожены тем, что случилось. Они пришли к Джейран, которая в то время ждала ребенка и начали уговаривать ее поехать в Ленинград, чтобы лечь на обследование. Однако молодая женщина была в истерике, она заперлась в доме и не хотела говорить, а потом ее муж Салихат вышел к ним и попросил уйти.
Вскоре поползли слухи — будто, когда строили базу, завезли в совхоз радиоактивный цемент из Чернобыля. Жители села собрались на главной площади, они были возбуждены, кричали и требовали, чтобы ученые разрушили базу и сбросили в пропасть то, что от нее останется. Сергей попробовал с ними поговорить.
«Мы провели исследования, — сказал он, — и не связываем возникновение уродств с радиацией. Дефекты возникают на генетическом уровне, они вызваны мутациями, причину которых мы пока не можем объяснить».
Толпа загудела, подалась вперед, и вдруг кто-то крикнул:
«Это все вы, ученые, над нами экспериментируете, потому вашу базу и засекретили».
И тут же пошло со всех сторон:
«Мы газеты читаем, знаем, что в застойное время КГБ творило».
«Пусть из ООН приезжают, пусть из-за границы специалисты проверят».
И кто-то крикнул:
«Уезжайте, не хотим, чтобы в нашем селе ваша база была!».
«Разрушим их базу!».
Тогда милиционер Назим испугался и два раза выстрелил в воздух, а Рустэм Гаджиев встал посреди дороги, ведущей к базе, и поднял руку.
«Подумайте над тем, что говорят ученые, — сказал он, — а сейчас с миром разойдитесь по домам».
Люди послушались и стали расходиться. Остались только самые упрямые, которые продолжали кричать.
«Мы уезжаем, не хотим здесь жить!».
«Подальше от ученых — там наши дети родятся нормальными и здоровыми».
Рядом с Рустэмом встала его жена Сабина и обратилась к Салихату:
«Салихат, сынок, никто не желает зла Джейран, ученые хотят ей только помочь, уговори ее пройти обследование».
Салихат, муж Джейран, резко повернулся и зашагал к своему дому. Ближе к вечеру Халида вновь пришла к Джейран, чтобы уговорить ее пройти обследование, но молодой женщины дома не было. Не было и ее мужа, а соседка сказала, что видела их часа два назад — они направлялись в сторону леса.
Как долго могла гулять в лесу молодая беременная женщина? К ночи поднялась тревога, и Рустэм велел начать поиски. Искали супругов до самого утра, а когда встало солнце, из леса вышел Салихат, держа наперевес ружье. Он остановился, ожидая, пока люди подойдут поближе, а когда встревоженные односельчане окружили его, бросил ружье наземь и сказал:
«Джейран не хотела, чтобы врачи ее обследовали, она не хотела слышать их приговор. У нее не было сил узнать судьбу нашего ребенка, и не было сил ждать. Ей не хотелось, чтобы ее и ребенка обследовали даже после смерти — она попросила меня выстрелить ей в сердце и закопать их обоих в лесу — так далеко, чтобы никто не нашел. Я выполнил ее просьбу. Я убийца, арестуйте меня».
Следователь долго допрашивал его, но он так и не назвал места, где похоронил жену. Через два месяца односельчане узнали, что Салихата признали невменяемым и поместили в сумасшедший дом. После этого люди начали уезжать из совхоза. Сначала уезжали молодые семьи, неженатые парни и незамужние девушки — ужас гнал их всех из родных домов. Старшие братья Анвара вместе с женами тоже покинули село — устроились работать в Дербенте.
Всего лишь за полгода совхоз опустел, к лету восемьдесят девятого лишь Гюля с Рамазаном и еще несколько молодых пар оставались в своих домах, не больше пятнадцати семей. На фермах не хватало рабочих рук, одну из двух совхозных школ закрыли — родители торопились увезти детей. В конце весны Сергей и Халида с младшими сыновьями уехали в Ленинград — там от тяжелой болезни умирала жена Петра Эрнестовича.
