У нас всегда будет Париж - Брэдбери Рэй Дуглас
— Ну, если только… — Молчание. — Попробовать. Разве что на несколько минут, по вечерам, чтобы я к тебе привыкла и не страшилась.
— Как скажешь. Не побоишься?
— Постараюсь. — Она глубоко вздыхает. — Не бояться. Сейчас я к тебе выйду, только соберусь с духом. Жди у дома — хоть попрощаемся по-человечески.
— Ким, помни одно. Я тебя люблю.
Ты выпрыгиваешь из окна; за тобой опускается рама.
В темноте подступают рыдания, но не от печали, а от какой-то потаенной горечи.
По другой стороне улицы движется одинокий прохожий; ты его узнаешь — это он совсем недавно с тобой заговорил. Вид — не от мира сего, походка точь-в-точь как у тебя, он здесь чужой.
Тут рядом с тобой возникает Ким.
— Порядок, — говорит она. — Немного успокоилась. Кажется, даже не страшно.
Бок о бок вы идете под лунным светом, как не раз бывало прежде. Она направляет тебя в кафе-мороженое, вы садитесь у стойки, заказываете пломбир.
Ты разглядываешь свою порцию, украшенную фруктами и орехами, а сам думаешь: какое чудо, наконец-то сбылось.
Берешь ложечку, кладешь чуть-чуть мороженого на язык, умолкаешь и чувствуешь, что лицо у тебя погасло. Откидываешься назад.
— Вам плохо? — Бармен встревожился.
— Что вы, все нормально.
— Пломбир не понравился?
— Нет, пломбир великолепный.
— Вы хоть попробуйте, — говорит он.
— Расхотелось.
Отодвигая вазочку с мороженым, ты ощущаешь, как тебя захлестывает страшная пустота.
— Не хочется.
Ты сидишь очень прямо, глядя в никуда. Ну, как объяснить ей, что тебе не повернуться, что кусок не идет в горло? Как растолковать, что ты одеревенел, как бревно, скован в движениях и не ощущаешь вкуса?
Оттолкнувшись от стойки, ты сползаешь со стула и ждешь, пока Ким оплачивает счет; потом распахиваешь дверь и выходишь в ночную темноту.
— Ким…
— Ничего страшного, — говорит она.
Дорога ведет в парк. Она взяла тебя под руку, где-то очень далеко, и прикосновение такое легкое, что почти не чувствуется. Тротуар у тебя под ногами делается мягким. Ты передвигаешься как во сне — ни разу не споткнулся и не оступился.
Ким говорит:
— Хорошо-то как, правда? Сиренью пахнет.
Ты втягиваешь носом воздух, но все понапрасну. В тревоге делаешь еще одну попытку, но сирени словно и не бывало.
В темноте замаячили двое. Проплывают мимо, одаривают Ким улыбками. С расстояния в несколько шагов ты слышишь, как один из них говорит:
— Откуда так воняет? «Подгнило что-то в датском королевстве».
— И верно, откуда?
— Не понимаю…
— Нет! — кричит Ким и вдруг, под впечатлением от их разговора, бросается бежать.
Ты успеваешь поймать ее за руку. Между вами завязывается молчаливая борьба. Она бьет тебя кулаком. Но ударов ты почти не чувствуешь.
— Ким! — Ты срываешься на крик. — Прекрати. Тебе нечего бояться.
— Отпусти! — кричит она в ответ. — Отпусти!
— Не могу.
Снова это «не могу». Она слабеет и обмякает, тихо плача рядом с тобой. От твоего прикосновения ее передергивает.
Дрожа, ты привлекаешь ее к себе.
— Не бросай меня, Ким. У меня большие планы. Мы будем путешествовать, где пожелаешь, — просто путешествовать. Ты послушай. Задумайся. Будем есть изысканные деликатесы, пить лучшие вина, гулять по красивейшим местам.
Ким перебивает. Ты только видишь движение губ. Откидываешь голову назад.
— Что-что?
Она вынуждена повторить.
— Громче, — просишь ты. — Не слышу.
По движению губ видно: она что-то говорит, но до тебя не долетает ни звука.
И тут, словно из-за стены, раздается чей-то голос:
— Зря ты это. Чего добиваешься?
Ты отпускаешь ее.
— Я хотел увидеть свет, цветы, деревья — да что угодно. Хотел до тебя дотронуться, но, видит Бог, стоило мне положить на язык мороженое, как все исчезло. А теперь мне не сдвинуться с места. Даже твой голос, Ким, я почти не различаю. Вот подул ночной ветер, но я его не чувствую.
— Постой, — говорит она. — Так не пойдет. Одного желания недостаточно. Если нет возможности разговаривать, слышать, осязать и даже пробовать на вкус, что же нам с тобой остается?
— Зато я тебя вижу — и помню, как у нас было прежде.
— Этого мало, нужно нечто большее.
— Господи, какая несправедливость. Я жить хочу!
— Значит, будешь жить, поверь, но по-иному.
Ты останавливаешься. Холодеешь. Берешь ее за руку, вглядываешься в смутно белеющее лицо.
— К чему ты клонишь?
— У нас будет малыш. Я ношу под сердцем нашего ребенка. Понимаешь, тебе не было нужды возвращаться — ты и так со мной. А теперь — кругом и шагом марш. Поверь, все сбудется. Мне хочется запомнить не ужас этой ночи, а нечто совсем другое. Отправляйся туда, откуда пришел.
Даже слез у тебя больше нет: глаза сухи. Ты сжимаешь ее запястья и вдруг, без единого звука, она начинает оседать на землю.
До тебя долетает ее шепот:
— В больницу. Срочно.
Ты подхватываешь ее на руки, несешь по улице. Левый глаз заволокло туманом, а это значит, что надвигается полная слепота.
— Торопись, — шепчет она. — Торопись.
Спотыкаясь, ты переходишь на бег.
Навстречу едет машина; ты поднимаешь руку. В следующий миг вы с Ким уже на заднем сиденье, и незнакомый водитель в потемках мчит вас по городу, нещадно терзая беззвучный двигатель.
И во время этой дикой гонки ты слышишь, как она повторяет, что верит в будущее, и просит тебя не медлить с уходом.
Наконец добрались; Ким сразу исчезла — санитары увезли ее на каталке, не дав попрощаться.
Беспомощный, ты стоишь у входа, а потом разворачиваешься, чтобы уйти. Мир погружается в марево.
Ты бредешь в полумраке, не видя прохожих, и силишься определить по запаху, цветут ли поблизости кусты сирени.
Миновав парк, незаметно для себя спускаешься в овраг. Внизу толпятся скитальцы — ночные скитальцы, у которых тут назначен сбор. Как там говорил тот прохожий? Все неприкаянные, одиночки, восстанут сегодня против тех, кто их не понимает.
Шагая тропинкой, протоптанной на дне оврага, ты спотыкаешься, падаешь, заставляешь себя подняться и снова падаешь.
Уже знакомый тебе прохожий, из этих скитальцев, стоит посреди тропы на подходе к беззвучно журчащему ручью. Ты озираешься, но в темноте никого другого не видно.
Вожак злится:
— Не пришли! Никто, ни один из этих неприкаянных! Только ты. Испугались, черт их дери, презренные трусы!
— Это к лучшему. — Твое дыхание — иллюзия дыхания — слабеет. — Хорошо, что они тебя не послушались. У каждого, полагаю, была веская причина. Есть вероятность — всего лишь вероятность, что с каждым произошло нечто такое, чего нам не понять.
Вожак мотает головой.
— У меня были такие планы! Но что я могу в одиночку? Хотя, с другой стороны, соберись все неприкаянные разом, у них бы все равно недостало сил. С одного удара валятся с ног. Быстро устают. Я и сам умаялся…
Он отстает. Шепот его замирает. У тебя в висках тупо стучит пульс. Выбравшись из оврага, бредешь на кладбище.
На могильном камне выбито твое имя. Тебя ждет сырая земля. По узкой лазейке соскальзываешь в прибежище из досок, обитых атласом, не испытывая при этом ни страха, ни волнения. Зависаешь посреди теплого мрака. Наконец-то можно отдохнуть.
Роскошь тепла и покоя перетекает через край, как сдобная опара; тебя убаюкивает шепот этого прилива.
Дыхание ровное; ни тебе голода, ни тревог. Ты горячо любим. Ты в безопасности. Это пристанище, где ты лежишь и грезишь, слегка подрагивает, шевелится.
Дремотно. Тело тает, оно теперь маленькое, компактное, невесомое. Дремотно. Медленно. Тихо. Тихо.
Кого ты пытаешься вспомнить? Имя уплывает в море. Ты бросаешься следом, но волны оказываются быстрее. Красота уплывает. А чья — неведомо. Брезжит какое-то время и место. Клонит в сон. Темно, тепло. Беззвучная планета. Сумеречный прилив. Тишина.
Все быстрее и быстрее несет тебя мутная река.
Ты вырываешься на свободу. Зависаешь под горячим желтым светом.
