Книжные черви 3 - Фаусто Грин
Мужчина всё трогал руками гранитную облицовку здания. Холод был совершенно новым для него ощущением. Всё, чего ему хотелось, это сейчас же слиться с этой каменной стеной, врасти в неё и закончить. Закончить всё это.
Крик его метался между людьми, в непроизвольных мычаниях отражался какофонией безумия.
– Я убил его! Я убил его! – кричал мужчина. Эта смерть была единственным его торжеством.
Словно божество, взяли и подняли его на руки люди в белых халатах. А он благословлял чернь, что суетилась в коридорах. Он благословлял стены и мрамор.
Мужчина в маленьких очках, сморщенный, с трясущимися руками, сверлил Ипполита Матвеевича взглядом.
– Ни документов, ни работы, ни каких-либо родственников. Тунеядец. Да ещё и зовёте себя именем книжного героя. Ну-с, болезный. Врать у вас получается плохо.
Ипполиту Матвеевичу было всё равно. Кроме его имени, у него ничего не было. Из жизни, в которой он потерял всё, он попал в жизнь ещё более чудовищную, чем та, что была прежде. Люди, повсюду были люди, которые пугали и раздражали его. Все воспоминания – обрывочны. Смех. Равнодушие. Перешёптывания за спиной. И так по кругу. Затем – люди, приехавшие на машине. Не объяснившие, зачем. И вот теперь он был пациентом одной из московских психиатрических больниц.
Кто-то из санитаров говорил, дескать, мужчина похож на какого-то политического преступника. Воробьянинов не сопротивлялся. Ему было всё равно.
*
Большинство пациентов казались ему вполне вменяемыми людьми. Кто-то не вышел происхождением, кто-то слишком много знал, кто-то был здесь, потому что соседу захотелось себе лишний квадратный метр жилплощади. Страна, в которой жил Воробьянинов, превратилась в чудовище, поглотившее всех своих врагов, а затем принявшееся пожирать последователей. Казалось, война и потрясения должны были объединить столь разрозненный народ, но люди всегда жили по принципу «каждый сам за себя». И за себя, и ради себя старались спихнуть в горнило тех, кто казался им угрозой.
На одной из прогулок Киса заметил одиноко сидящего возле скамейки бородатого человека. У него были усталые глаза, лысая голова и небрежная поросль на лице. Но больше всего выделялись его ноги, точнее культи, ниже колена они отсутствовали, а незнакомец передвигался с помощью подобия ботинок, состоящих из кучи замотанных тряпок. Повинуясь странному порыву, Воробьянинов сел рядом не на лавочку, а на землю.
– Ушаков, – представился инвалид.
– Воробьянинов, – сказал в ответ Киса.
– Политический?
– Наверное.
В этом, возможно, таилась какая-то искренность, потому что Ушаков постепенно начал делиться своей историей. Не за одну встречу, за несколько. Рассказывал он про войну, про ранение. Про то, как был отправлен домой, а затем жена отказалась от такого «супруга». Отправила его в «санаторий». Но там никто не занимался «обрубками» да «самоварами», а старались как можно быстрее списать таких вот людей, спивающихся, мозолящих глаза, в утиль. Сам Ушаков был не из робкого десятка, поднял бунт в «санатории» и сбежал. Да только поймали его и отправили доживать уже в эту больницу.
Воробьянинов дивился бесконечной глупости и человеческой жестокости. Он, конечно, мог не поверить искалеченному. Дескать, не могли так обращаться с героями войны. Но, с другой стороны, Киса сам оказался здесь просто потому, что не смог о себе ничего толком сказать да бесцельно, слишком подозрительно скитался по улицам города.
Разговоры с Ушаковым были небольшой отдушиной посреди всего безумия, которое творилось в медучреждении. Понижай голос, когда мимо проходят санитары. Оглядывайся, когда рядом пациенты. Соглашайся, когда говорят врачи. И никогда не поминай партию.
Время от времени Ипполит Матвеевич разговаривал и с другими обитателями лечебницы. Всё это были люди, которые понимали, что находятся в последнем приюте. И больше всего его пугало то, что они все останутся здесь навсегда. Это ощущение витало в воздухе. Словно они находились в чём-то гораздо худшем, чем тюрьма.
Обрывки историй долетали со всех корпусов. Карательная психиатрия делала своё дело. Выживали не буйные, выживали хитрые. Выживали те, кто умел врать. Те, кто закапывал свою ненависть к режиму глубоко внутрь себя и становился допустимым.
*
За пятнадцать лет ненависти скопилось предостаточно. В Ипполите Матвеевиче боролись два человека: один сочувствовал всем людям, которые не были сумасшедшими, просто, как и некогда он сам, оказались неугодными. Другой бесился, глядя на этих бедолаг: почему же они ради себя не захотели жить? Почему же они не решили стать полезными, удобными и черпать из режима свои блага? Если бы у него был выбор… О, если бы он знал о себе хоть что-то!.. Он бы всё изменил.
– Воробей, на выход, – скомандовал санитар.
Киса покорно встал с кровати и побрёл за медработником. В кабинете врача сидела элегантная женщина лет сорока пяти, и на доктора она была совершенно не похожа. Что-то выдавало в ней породу. При виде Воробьянинова она протянула ему руку. Мужчина склонился, чтобы поцеловать её, но тут же одёрнулся и отблагодарил гостью резким рукопожатием.
– Варвара Петровна, – представилась незнакомка и тут же деловито поинтересовалась: – Есть несколько свободных часов?
Воробьянинов кивнул.
– Тогда читайте.
Варвара Петровна протянула мужчине книгу и двинулась в сторону двери.
*
– Какая история… Странная история. М-да. Недостающая история. Это что же получается, я из книги сбежал? – спросил в пространство отец русской демократии.
На улице совсем стемнело. Через несколько часов таинственная дама вернулась к Кисе и лишь вопросительно изогнула бровь.
– Вытащите меня отсюда, – взмолился Воробьянинов. – И вы не найдёте никого вернее меня.
*
Варвара Петровна сидела за столом в своём кабинете. Напротив неё с опущенной головой стоял новый подчинённый.
– Тебе силу давали не для того, чтобы ты простых людей убивал, – строго отчитывала Барыня Кису.
– Санитары – они мерзкие… Врачи там людей мучают… Там люди хорошие были… – оправдываясь, бубнил Воробьянинов.
– Тебе-то какое дело до людей? Ты же не человек, а персонаж, – хмыкнула женщина, которой теперь пришлось разбираться с последствиями погрома в сумасшедшем
